– И вы знаете, – сказала она, по-прежнему обращаясь к маме. – Я верю этим ребятам. Больше того – я очень подозреваю, что с доски стер ученик, которого должны были спросить.
Сердце у Толика опять зашлось.
– Он не выучил урока, – торжественно говорила Изольда Павловна, – в этом он признался даже практикантке – и решил сорвать занятие.
Мама стояла у доски, опустив голову, будто это она сорвала урок, будто это она не выучила задание и призналась в этом практикантке.
– Вы знаете, кто этот ученик? – вкрадчиво спросила Изольда Павловна.
Мама судорожно глотала воздух.
– Простите его, – прошептала она. – Это я виновата! Я! – В маминых глазах стояли слезы. – Сейчас приходили из милиции. Он ящик поджег. Но он не виноват! Это я, я!..
Все в Толике дрожало. Его колотил дикий озноб. Руки были словно ледышки, нестерпимо мерзли ноги, а голову будто сдавило железным обручем.
В классе стало совсем тихо.
И вдруг все зашевелились. Ребята застучали крышками парт, родители заговорили, закашляли, зашумели.
– Так зачем же? – воскликнула возмущенно мама Коли Суворова. – Так зачем же вы держали весь класс, если знали, кто виноват? Тридцать детей сидят голодными!
– А затем, – вскинулась на нее Изольда Павловна, и в классе опять стало тихо, – чтобы преподать и детям, и непонимающим родителям, – она посмотрела на маму Толика, – урок честности!
– Не знаю! – сказала Колина мама, застегивая пальто и подвигаясь к выходу. – Не знаю! Может, у вас какие-то свои педагогические приемы, но это возмутительно – устраивать такой спектакль! Тем более что у Толика действительно какая-то беда! – И указала на маму, горестно сидевшую рядом с Машкой. – Или вы не видите?
Изольда Павловна медленно покрывалась пунцовыми пятнами, но молчала.
– Пойдем, Коля! – сказала его мама и открыла дверь, едва не столкнувшись с директором.
Он шагнул в класс, и Толик заметил, как сразу запотела его блестящая лысина.
– Изольда Павловна, – спросил он удивленно, – вы еще не кончили?
Но этого вопроса почти никто не услышал. Родители поднимались со скамьи, громко разговаривая, словно они сбросили с себя тяжелый камень, который тащили все вместе, как древние рабы, строители пирамиды Хеопса.
Полковник, опустив щеки, тряс головой, соглашаясь с тем, что говорила ему, размахивая руками, седая бабушка, никто уже не обращал внимания на Изольду Павловну.
И вдруг, перекрывая шум, крикнул Коля Суворов:
– Мама, подожди! Подождите все!
Женщина у дверей остановилась, замер полковник, уселась обратно на скамью седая бабушка.
– Подождите! – снова крикнул Коля и повернулся к Махал Махалычу. – Я знаю, – сказал он. – Я знаю, кто стер с доски!
Все замерли, ожидая развязки.
– Но я не скажу, – говорил Коля. Глаза его блестели, хохолок топорщился, как у петушка, лицо покрылось румянцем. – Ведь вы говорили, чтобы все отвечали за одного! Но если один не хочет отвечать за всех – ведь он предатель! Если из-за него обвиняют другого, а он молчит!
Толик видел, с каким недоумением смотрела на Колю его мама. Она не просто удивлялась – она чуточку улыбалась краешками губ, будто одобряла Колю, будто радовалась, что говорит он громко, не стыдясь, совсем как взрослый, и одобряла его за храбрость.
Коля умолк на мгновенье, вдохнул побольше воздуха, словно собирался нырнуть на самую глубину.
– А теперь, – проговорил он, – проверьте у всех руки…
И ребята и родители недоуменно молчали.
– Проверьте руки, Михаил Михайлович, – повторил Коля, – ведь тряпку Бобров уносил в туалет, это видели все. Значит, с доски стерли рукой. – Коля слегка побледнел. – Я точно знаю, что стирали рукой. И рука, как ее ни оттирай, все равно в мелу.
Коля сел. Толик с благодарностью и с удивлением взглянул на него.
Второй раз сегодня Коля помогал Толику. Вот он, значит, какой! Толик смотрел на Колю, и тот вдруг весело подмигнул ему. На сердце стало веселее, будто плыл Толик по морю и уже силы терял, выдыхался, но появился Коля и кинул ему спасательный круг. Или руку протянул и на берег вытащил.
Минуту Махал Махалыч молчал, потом вздохнул облегченно и, странное дело, улыбнулся.
– Будь по-твоему! – сказал он.
– Михаил Михайлович! – воскликнула удивленно Изольда Павловна. – Что ж это такое?..
Директор вопросительно взглянул на родителей.
– Как? – спросил он бодро. – Проверим?
– Чего уж там! – сердито сказала бабушка, боявшаяся бандитов. – Доводите до конца!
– До конца! – подтвердил Цыпин папа, а Махал Махалыч уже шел между рядов, оглядывая руки.
14
И вдруг Толик увидел Цыпу.
Он изо всех сил тер о штаны свои руки.
Цыпа! Значит, это Цыпа! На воре шапка горит! Так вот как он решил отомстить, гад!
Махал Махалыч проверил руки у Женьки, взглянул на Цыпины ладошки, ничего не заметил и шагнул было дальше, как вдруг Машка Иванова сказала удивленно:
– А штаны-то!
Махал Махалыч вернулся.
– Ну-ка встань! – велел он Цыпе.
И тот, сразу вспотев, медленно вынул из-под парты свои длинные, костлявые ноги.
По классу покатился гул. Будто морская волна, которая несется, мчится к берегу, с каждой минутой становится выше, выше – и вот грохочет о прибрежные камни.
Коленки Цыпиных брюк были белым-белы, словно он ползал по доске на карачках.
Лицо его залилось зеленой краской. Цыпа озирался на скамейку, где сидели родители, и Толик услышал, как оттуда прогрохотали полковничьи шаги.
Цыпин папа, красный, как взломанный арбуз, приблизился к сыну и хлобыстнул его тяжелой рукой по уху.
– Сукин ты сын! – воскликнул он.
И вдруг произошло неожиданное.
Произошло то, чего никто не ждал, даже сами ребята.
Пятый «А» расхохотался.
Пятый «А» дергал коленками, валялся на партах, кто-то даже упал на пол. Пятый «А» хохотал, покатывался, давился со смеху. Пятый «А» ржал как ошалелый, умирал со смеху, лопался на части.
Полковник растерянно озирался. Цыпа ревел. Отошла в угол Изольда Павловна, погасив стеклышки пенсне. Родители испуганно дергали своих ребят за рукава, чтобы они утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не помогало.
Пятый класс хохотал.
Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело.
И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли было смешно, то ли горько…
Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать.
Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама…
Часть третья
Новый сын
1
На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл… Куда только?
Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда поплывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер.
Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол – новые, наверное, козни строит.
Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит.