— А как же!
— Ну вот, сначала на оленях, потом на машине, а там уж на поезде или по воздуху.
— Вот-вот, на ковре-самолёте.
— А тут уж рукой подать. Вон почта. А вот наш дом. Так это ведь совсем рядом.
— А ты бы поехал домой, а я бы покараулила. Чуть только письмо забелеет, я на трамвай вскочу и тебе привезу. Мне ведь недолго.
Я говорю:
— Тёть Сима, нет. Я уж дождусь, а вы так приезжайте, без письма.
— Так-то оно так, да ты время без толку проводишь, вот чего мне жаль. Так оно дольше тянется. Хуже нет — ждать да догонять.
— Почему без толку, я зуб вылечил.
— Ну и что ж, что зуб. Надо и уроки учить. Приходи, что ли, ко мне уроки учить. Нажарим рыбы…
…Всё рыба да рыба, деваться от неё некуда.
Какие бывают письма
А письма-то всё нет. Я уж весь ящик изнутри рукой ощупал, может, оно где притаилось в уголке, но это ерунда, конечно. Таким крошечным письмо не бывает. Нам идёт большое-большое письмо! Вот такое. Нет, поменьше. Ну, в общем, чтобы в ящик пролезло. Большое белое письмо. Оно толстое, как книга. И страницы в нём пронумерованы. А ещё с рисунками. Батя любит в письмах рисовать. «Мне, — говорит, — легче изобразить, чем написать». Однажды письмо всё было из картинок. Сначала звери всякие: олень, белка, песец. Потом были нарисованы буровые вышки. А в конце — рожицы в профиль, губы у них вытянуты. Это, значит, батя целует меня.
Идёт, идёт такое письмо. Ну и что же, что нет. Будет!
— Михеев, — кричу, — Михеев, ты выйдешь?!
Михеев отвечает в окно:
— Слушай, ты ещё здесь? Вот здорово! А я ведь тебя искал! Я сейчас выйду. Подожди минуточку.
Жду. Жду.
Михеева всё нет.
Куркина высунулась из окна, спрашивает:
— Скачков, назови полевое растение из семи букв, в середине «рэ», на конце буква «а».
Я говорю:
— Куриная слепота.
Куркина водой как плеснёт. Вода упала с треском, меня немного забрызгала.
Я говорю:
— Куркина, эй, схватишь!
— Не достанешь, — отвечает Куркина. — А ты что у нас во дворе так долго делаешь? Дежуришь?
— Закрой свою форточку, — говорю.
— А я знаю, что ты делаешь. Ты одного человека ждёшь.
— Молчи, Куркина, никого я не жду.
— Нет, ждёшь, ждёшь, я знаю!
Я говорю:
— Не твоё дело.
— Только напрасно ты ждёшь, Скачков, ты не жди! — говорит Куркина.
Я стал выискивать какой-нибудь камешек.
— Скачков, этот человек на тебя ноль внимания, фунт презрения!
«Ну, — думаю, — тут надо не камешек, а порядочный камень».
Я говорю:
— Куркина, ещё одно слово скажешь — получишь!
А Куркина:
— Ей такие вычеркнутые не нужны.
— Кому?
— Не прикидывайся! Будто не знаю, кого ты ждёшь.
— Ну, кого?
— Полю, Полю!
«Ах, Полю! Ну конечно Полю. Куркина, не буду в тебя бросаться, раз Полю».
Я кричу:
— Куркина, а полевое растение из семи букв — это сурепка!
— Сама знаю!
Надоела мне эта Куркина.
— Михеев, — крикнул я, — Михеев!
Он выглянул.
— Саня, ты меня ждёшь? Это замечательно!
— Отвратительно! — кричит Куркина.
— Я тебе хочу кое-что сказать, но мне никак не выйти, меня не пускают.
Куркина кричит:
— Выйти ему, выйти!
— Да замолчи ты, суетливая какая девица, — говорит Михеев. — Саня, может, ты подымешься ко мне?
— Ля-ля, тра-ля-ля! — кричит Куркина.
— Ой, слушай, подымись, это так важно!
— Ой, слушай, подымись, это так важно! — кривляется Куркина.
«Ну конечно подымусь. В чём дело. Раз это так важно, что мне, трудно подняться?»
Михеев вышел на лестницу.
— Пойдём сядем на подоконник. Поговорим.
— Да-да, пойдём, — говорю, — сядем поговорим.
— Не отпускают, понимаешь?
— Понимаю.
— Говорят: сиди дома. Веришь, нет?
— Верю.
— Житья никакого не стало!..
Михеев загрустил, задумался.
— Да что ты, — говорю, — Михеев, загрустил-то, ну, и что такого, ты посмотри, я какой весёлый, а, Михеев! А вот я тебя сейчас развеселю!..
Стал я бороть Михеева, а он: «Пусти, пусти!»
— Ну что, — спрашиваю, — ты хотел сказать?
— Да ты, — говорит, — меня с мысли сбил! Ты хоть знаешь, что сегодня «Спартак» с «Шахтёром» играют?
— Ну и пусть играют.
— Саня, так ведь это же полуфинал!
— Ну и что?
— Приходи ко мне вечером телевизор смотреть! Слушай, Сумин придёт! Мы знаешь как поболеем! А потом ты ему поможешь составить план. Ты ведь опытный.
Я говорю:
— Михеев, у меня к тебе просьба.
— Говори, всё сделаю! Ты ведь знаешь, Саня!..
— Ну конечно, — говорю, — знаю. Вынеси мне воды.
— И всё?
— И всё.
Михеев снова задумался.
— Ну, я вынесу. Ты посиди, я мигом.
Я воды напился и говорю Михееву:
— Большое тебе спасибо.
Он и вовсе стушевался.
— Ты, — говорит, — только не уходи, а? Мы потом что-нибудь придумаем… Я попозже выйду. Я выйду!
Я говорю:
— Давай, давай…
Замечательный, бесценный диван
Вот люди какие странные: с первого раза ничего не понимают. Ведь я же говорил Сухожиловой с Новожиловой: не забирайтесь с ногами на диван. Это некультурно. Пусть теперь на себя пеняют. Я как разогнался, налетел на них с полного ходу. У Сухожиловой с Новожиловой все жилы затряслись.
Они отбежали на безопасное расстояние, а совсем не уходят. Как волчицы какие-то, и что им в этом диване?
— А что это ты, — говорят, — так развоевался? Это теперь и не твой диван!
«Здрасте! Диван уже не мой. А что же тогда моё? Ну нет, диван не отдам. С диваном номер у вас не пройдёт».
— Интересно узнать, — говорю, — а чей же это диван?
Сухожилова говорит:
— Ничей, общий!
А Новожилова:
— Казённый!
Или наоборот, я ведь их не различаю.
— Не-ет, — говорю, — ошибаетесь, дорогие жилы, диванчик принадлежит мне, а вовсе он не казённый. Это всё ваши фантазии. А если хотите на казённом попрыгать, то идите в ЖЭК. А вот я вам сейчас объясню, как пройти…
Они и убежали.
Сижу на своём замечательном, бесценном диване. Вдруг смотрю — в окне пятой парадной, на четвёртом этаже какие-то стёкла блестят. Кто-то на меня два окуляра наставляет. «Что, — думаю, — такое, кто это меня вблизи не видел? А если кто не видел, так можно же в любой момент подойти и рассмотреть. Зачем же в бинокль?»
Я замахал, бинокль тотчас же исчез. И голова спряталась.
— Эй, — кричу, — чего там прячешься? Ты кто, Семёнов, что ли? Эй, Семёнов!
Никто не показывается. Ответа не последовало. «Ну, — думаю, — нехорошо это, неприятно, если меня будут исподтишка в бинокли рассматривать. Я ведь не африканская антилопа. Надо пойти посмотреть».
Взбежал по лестнице на четвёртый этаж, где сидел злоумышленник. Никого нет. Взбежал на пятый. Пошёл на шестой, там уж ход на чердак. Вдруг вижу — стоит голубчик. Опять вооружён до зубов, два пистолета на меня наводит.
— Стреляй, — говорю, — чего стоишь?
— Извольте удалиться.
А сам бледный-бледный. Сейчас совсем в мел превратится. Ох уж, доведёт меня этот Семёнов.
— Ты чего, — спрашиваю, — за мною шпионишь?
— Я не шпионю, я наблюдаю.
— Ну, и что ты наблюл? Или как правильно сказать: наблёл? Ну, в общем, чего ты увидел?
Семёнов сник совсем.
Я говорю:
— Да убери ты свои дурацкие пистолеты!
Он послушался, руки опустил. В сторону смотрит.
— Я, — говорит, — знаю, кто тебя предал.
— Та-ак… — говорю. А сам пот со лба утираю. — Значит, знаешь…
— Знаю.
— А ты не ошибаешься, а, Семёнов?
— Нет, не ошибаюсь.
Из окна крыша видна. По карнизу голуби ходят, гуркают. Вон там я стоял, когда батя увидел меня и испугался.
Я спрашиваю:
— Ну кто?
— Я интригами не занимаюсь! — отвечает Семёнов. — Он будет иметь дело со мной! Можете на меня рассчитывать.
И снова в свою флибустьерскую позу встал.
Я говорю:
— Не надо, Семёнов… Я ведь и сам знаю. Только я тебя очень прошу, пусть об этом знают только двое: ты и я. Ну, ещё можешь сказать Поле.