Обхватив руками шею Малин, он крепко прижался к ней и хрипло сказал:
— Малин, поклянись мне, что ты не умрешь, пока я не вырасту.
И Малин обещала, она торжественно поклялась ему, что попытается это сделать. А потом сказала, желая утешить его:
— Мы купим тебе нового кролика, Пелле. Но мальчик покачал головой.
— Я никогда не захочу никакого другого кролика, кроме Йокке!
И еще один малыш на острове плакал, но не тихо и безмолвно, как Пелле, а громко и бурно, так что было слышно далеко вокруг.
— Вранье! — кричала Чёрвен. — Все вранье!
Она набросилась с кулачками на отца за то, что он ей это сказал.
Он не смел, не смел говорить такие страшные слова… что Боцман… нет, ни за что на свете! Укусил Тутисен и задрал насмерть Йокке — так сказал папа. Никогда, никогда, никогда в жизни! Бедняга Боцман! Надо взять его и убежать вместе с ним далеко-далеко и никогда не возвращаться обратно. Но прежде она наставит шишек всякому, кто осмелится сказать такое…
В бешенстве сбросила она с ног башмаки и огляделась вокруг, ища, кому бы запустить их в голову… не папе… кому-нибудь… кому-нибудь другому. Но никого подходящего поблизости не было, и она с криком саданула башмаками о стенку.
— Я вам покажу! Я вам покажу! — дико кричала Чёрвен.
Она совершенно обезумела. Но, увидев, что папа посадил Боцмана на цепь у крыльца, она стала приставать к отцу.
— По-твоему, его уже нельзя с цепи спускать? Ниссе вздохнул.
— Чёрвен, бедная моя малышка, — сказал он, опускаясь перед ней на корточки, как делал всегда, когда хотел заставить ее выслушать его хорошенько.
— Чёрвен, я должен сказать тебе такое, что тебя страшно огорчит. Чёрвен разрыдалась пуще прежнего.
— Я уже совсем огорчена.
Ниссе снова вздохнул.
— Я знаю… и мне тоже тяжело. Но видишь ли, Чёрвен, такой собаке, которая кусает ягнят и задирает насмерть кроликов, дольше жить нельзя.
Чёрвен молча посмотрела на него. Сначала она будто не расслышала или не поняла, что сказал отец, но потом вдруг с жалобным криком отскочила от него.
Она бросилась на кровать и, спрятав голову в подушку, пережила самый долгий и самый горький день в своей жизни.
Тедди и Фредди ходили по дому с глазами, опухшими от слез; они горевали не меньше Чёрвен. Но когда они увидели, как она неподвижно лежит на кровати, у них сжалось сердце. Бедная Чёрвен! Все-таки ей тяжелее, чем всем. Они сели рядом с ней, пытаясь отвлечь ее разговором и облегчить ее горе. Но она будто не слышала их, и они добились от нее только одного слова:
— Уйдите!
Они ушли со слезами на глазах. Мэрта и Ниссе также пытались поговорить с ней, но и они не получили ответа. Время шло. Чёрвен молча и неподвижно лежала в кровати. Мэрта то и дело приоткрывала дверь в ее комнату, но лишь легкие всхлипывания прерывали тишину.
— У меня больше нет сил, — под конец не выдержала Мэрта. — Пойдем, Ниссе, попробуем еще раз ее успокоить.
И они попробовали. Они испробовали все, что подсказывали им любовь и отчаяние.
— Чёрвен, доченька, — говорила Мэрта, — почему бы тебе не по ехать в город, к бабушке? Хочешь?
В ответ лишь короткое без слов всхлипывание.
— А что, если мы купим тебе велосипед? — спросил Ниссе. — Хочешь?
Снова всхлипывание и больше ничего.
— Чёрвен, неужто тебе так ничего и не хочется? — упавшим голосом спросила Мэрта.
— Хочется, — буркнула Чёрвен, — хочу умереть.
Внезапным рывком она уселась в постели, и из нее вдруг хлынул поток слов.
— Это я, я во всем виновата. Я не заботилась о Боцмане. Я все только с Музесом возилась.
Она уже все обдумала, обдумала в страшном отчаянии. Это должно было случиться. Это она во всем виновата. Боцман никогда раньше никому не причинял зла. И если правда, что он укусил Тутисен и задрал Йокке, то только потому, что Боцману самому стало совсем плохо, и ему было наплевать на все…
— Это я виновата, — всхлипывала Чёрвен.
— Застрелите лучше меня, а не Боцмана.
Она снова уткнулась в подушку. На какой-то миг ей вспомнился Музес в сарае у Мертвого залива, но казалось, он жил где-то совсем в другом мире, и она не в силах была думать о нем. У нее осталась одна забота: Боцман. С невыносимой тоской думала она о нем. Он сидит на цепи у крыльца, скоро папа возьмет ружье и пойдет с ним в лес.
— Приведи сюда Боцмана, — буркнула она из подушки. У Ниссе был несчастный вид.
— Чёрвен, доченька, может, лучше тебе не видеть Боцмана?
— Приведи сюда Боцмана, — взревела Чёрвен.
Тедди привела собаку, и Чёрвен выгнала всех из своей комнаты.
— Хочу побыть с ним одна.
Оставшись наедине со своей собакой, она бросилась к ней на шею и запричитала:
— Прости меня, Боцман, прости меня, прости!
Он смотрел на нее своими навеки преданными глазами и, верно, думал:
«Ах ты, оса ты этакая, не возьму в толк, что здесь происходит. Но не будь так печальна, я не хочу этого».
Обхватив его огромную голову руками, она смотрела ему в глаза, пытаясь найти ответ на все необъяснимое и страшное.
— Это неправда! Ох, Боцман, если бы ты умел говорить, ты бы все им рассказал.
Да, если бы Боцман умел говорить! Если бы умел!
А бедный Музес, запертый в лодочном сарае на берегу Мертвого залива! Вспомнил ли кто-нибудь о нем? Да! О нем позаботилась Стина. Она тоже плакала: из-за Тутисен, из-за Йокке и из-за Боцмана; все плакали сегодня на Сальткроке. Но дедушка сказал, что Тутисен скоро снова выздоровеет, и не умирать же Музесу в самом деле с голоду, даже если стряслось столько бед.
— Пелле с Чёрвен знай себе только лежат да плачут, все плачут и плачут. Так что придется мне подумать о Музесе, — сказала Стина. — Дай мне салаки, дедушка!
Положив салаку в корзинку, она пустилась в путь. А Сёдерман продолжал заниматься своими делами. Тут к нему явился Вестерман. Он метал громы и молнии на Ниссе Гранквиста за то, что тот посмел заподозрить Кору в случившемся.
— Взводить напраслину па мою собаку! — сердито жаловался он Сёдерману.
После истории в лавке у него пропало желание спорить с Ниссе о том, кто хозяин тюлененка, а кто — нет. Теперь оставалось одно: без лишних разговоров забрать Музеса и надежно припрятать его до встречи с этим молокососом, который торгует тюленями. Но где этот паршивый тюлень? В пруду его мет, и нигде его нет, хотя Вестерман все утро проискал его.
— Не знаешь, где сосунки держат тюленя? — спросил он Сёдермана. Сёдерман покачал головой.
— Исчезнуть он не мог. Здесь только что была Стина и взяла для него салаку.
Не успел Сёдерман вымолвить эти слова, как тут же вспомнил, о чем болтала Стина. Вестерман задумал отнять тюленя у малышей и продать его.
— На кой тебе сдался тюлень? — сказал Сёдерман. — Ни стыда, ни совести, видно, у тебя нет.
Вестерман выругался и ушел. Он чувствовал себя одураченным и был зол на всех на свете: на этих сосунков, на Ниссе Гранквиста и на Сёдермана, на весь остров. Пропади она пропадом, эта Сальткрока! Он направился было домой, как вдруг увидел впереди себя на дороге Стину с корзинкой в руках. Ободрившись и прибавив шагу, он нагнал ее.
— Куда это собралась, малышка Стина? — вкрадчиво спросил он, сообразив, что без хитрости тут не обойтись.
Стина улыбнулась ему своей милой, беззубой улыбкой.
— Ха, ха, ты спрашиваешь, точь-в-точь как серый волк. Вестерман ничего не понял.
— Серый волк… какой волк?
— Ты что, не знаешь про Волка и Красную Шапочку?.. Хочешь послушать эту сказку?
Вестерману не хотелось слушать ни эту сказку, ни какую другую. Но тут уж ничего не попишешь. Стина была самая упрямая из всех сказочниц на Сальткроке, и Вестерману пришлось выслушать сказку о Красной Шапочке до самого конца. Лишь тогда ему удалось вставить слово.
— Кому эта салака? — спросил он.