Из конюшни, прокладывая себе дорогу среди врагов, выехал Мишка.
– Нечай! Нечай! А-а, нехристь, накось, попробуй казацкой сабли!
Он зарубил трех турок, прежде чем окружившие его скопом враги, выбили его из седла. Раздавленный тяжелыми конскими копытами Мишка продолжал изрыгать проклятия, пока турецкая сабля не заставила его замолчать навсегда.
– Боже, Боже... – экономка Тапина, вся в крови, пошатываясь, вышла на балкон. Ее волосы были распущены, черное платье распорото на талии; в руках она держала маленький кухонный нож.
– Боже, – повторила она снова с белыми закатившимися глазами. – Твой отец... Она медленно повалилась навзничь.
– Аллах акбар! Аллах акбар! – слышался отовсюду свирепый клич.
Незапно она увидела брата и услышала, как он изо всех сил выкрикивает ее имя, но через мгновение все померкло в круговерти конских крупов и мелькании сабель. Чей-то голос громко распоряжался на непонятном ей языке:
– Лошади! Лошади и женщины! Оставьте добычу! К шайтану добычу! Убивайте мужчин, оставляйте детей. Оставляйте детей и женщин...
Казя вбежала внутрь и споткнулась о труп своего отца. Отцовский палаш вошел по самую рукоять в грудь лежащего рядом турка. На губах мертвого графа Раденского застыла гримаса ненависти и гнева. Она побежала по длинному коридору, в отчаянии зовя Генрика и свою мать.
– Марыся! Марыся! Ты где?
Дом пропитался запахом крови, под ногами жалобно скрипели остатки мебели и стекла.
– Генрик! Любимый, ты где? Приди ко мне! Боже, храни его! Приди ко мне, Генрик, приди... – но никто не отозвался.
Дым полностью заполнил коридор снаружи тетушкиной комнаты, из которой доносилось неистовое тявканье собачонок и ошалелое бормотание попугаев.
Она наклонилась и вырвала саблю из руки раненого турка.
– Аллах акбар! – лязг сабель звучал все ближе. Вдруг голос, который с трудом можно было назвать человеческим, громко назвал ее имя... Это была тетушка Дарья. Она стояла посреди комнаты, окруженная своими собаками, и, словно саблю, держала наперевес свою тросточку.
– Я здесь, здесь, – Казя обвила руками дрожащую тетушку.
Они стояли бок о бок, когда в комнату ворвались турки. Кривоногий человечек в широких шароварах медленно подошел к ним, его окровавленные усы топорщились в жестокой улыбке. Он что-то угрожающе сказал, протянул руку, словно для того, чтобы схватить женщин.
Казя ударила по руке саблей, и отрубленная рука полетела на пол. Тетушка одобрительно закричала. Турки уставились на стекающую с сабли кровь. В глазах Кази светилась дикая решимость.
– Иезуит, выходи! – попугай Фредерик летал над головой раненого турка, судорожно ощупывающего обрубок руки. – Иезуит, выходи!
Турки придвинулись еще ближе, и несколько тетушкиных собачек храбро вцепились им в щиколотки.
– Казя, помоги мне, я умираю.
Злобные руки оторвали ее от тетушки, и железное лезвие со свистом вошло в тетушкину жирную шею. Они заставили Казю смотреть, как ятаганы кромсают на кусочки ее огромное тело. Затем они вытащили из-под кровати мопсов и каждого разрубили надвое, дикарски захохотав, когда раненый турок швырнул изувеченные останки животных ей прямо в лицо. Попугаи кружились и кружились в дымном воздухе, выражая пронзительными криками свой ужас. Во время этой резни Казю вырвало; она, покачиваясь, стояла между двумя турками, которые держали ее и заставляли наблюдать за ужасным зрелищем. Она была на грани обморока, но чувства отказывались окончательно покинуть ее и дать благословенное облегчение. Их пальцы, как звериные когти, вцепились в ее обнаженные, красные от крови руки. Она никогда в жизни не слышала ничего более леденящего душу, чем их сатанинский смех.
Они потащили ее через пылающий дом.
Визинский лежал лицом вниз, сжимая в обеих руках по пистолету, рядом с ним, один за другим, лежали два мертвых турка – его жена была отомщена. Когда Казю свели на крыльцо, она начала вырываться и звать Генрика хриплым наполовину безумным голосом. Она боролась изо всех сил, кусаясь и отбиваясь, до тех пор пока ее не душили ударом рукоятки пистолета по затылку, на пришла в себя и увидела, что лежит на залитом кровью дворе. Рядом с ней скалилась чья-то голова, и Казя не сразу поняла, что у этой головы не было тела.
Тот же скрежещущий голос распоряжался:
– Быстрее! Быстрее! Через час мы должны уйти отсюда.
Какой-то турок грубым рывком поднял ее на ноги и подтолкнул к выстроенным в ряд рыдающим женщинам.
Главарь в малиновом тюрбане, у которого из раны на лбу струилась кровь, как будто на его лицо просочился цвет тюрбана, осматривал их, сидя верхом на лошади. Он молча указал окровавленным клинком на двух женщин: старую Зосю и ее сводную сестру, работавшую в прачечной. Тотчас бормочущих молитвы, ничего не понимающих женщин вывели из строя, поставили на колени и обезглавили.
– Остальных на лошадей! Свяжите им ноги. Быстро! Казины щиколотки связали под брюхом той самой кобылы, упитанной и спокойной, на которой когда-то Фике объезжала верхом мирный, залитый солнечным светом двор. Вдруг она увидела Яцека с черным от пороха лицом.
– Казя! – он рванулся к ней, но удар мушкетным прикладом опрокинул его, лишившегося чувств, на землю. Его тело, словно мешок кукурузы, перекинули через седло. Из конюшен вывели всех лошадей. Кинга с яростью и тревогой мотала мордой, новый жеребец сильно хромал. Главарь молча вновь указал саблей, и пистолетная пуля опрокинула жеребца на колени. Несколько секунд он стоял так, будто молился, а затем медленно повалился на бок.
Ее увозили из дома в сгущавшейся темноте. Внезапно сквозь зеленую крышу пробились гигантские языки пламени, и в призрачном свете их пляшущих сполохов она увидела Генрика. Он лежал у стены рядом с воротами; его лицо походило на кровавую маску. Турецкий отрядс пленниками проскакал по мосту и скрылся в гуще деревьев.
Рядом с ней ехал турок с обнаженной саблей в руке. Когда они отъехали от пепелища и углубились в напоенный летними ароматами лес, он что-то ей прорычал, остановившись глазами на ее видневшемся сквозь прорехи в рубахе теле. Он ткнул ее лошадь кончиком сабли, заставив ее перейти в легкий галоп.
Они миновали покрытые лесом холмы и теперь быстро двигались по открытой равнине. За Днепром, на востоке, уже начали полыхать зарницы. Опасающиеся погони турки то и дело оглядывались назад, пришпоривая уставших лошадей.
Глава V
Где-то в темноте, окружавшей ее, как толстая шуба, Казя услышала стонущий женский голос. – Спаси меня, Боже, – повторял он, – спаси меня, Боже.
Голос был монотонным и невыразительным. Вдруг безнадежная мольба несколько изменилась.
– Боже, спаси меня. Боже, спаси меня.
Почему голос не прибавляет «пожалуйста»? Когда обращаешься к Богу, всегда надо говорить «пожалуйста». Бог ценит вежливость, как и все остальные. Казя смотрела в обступившую ее темноту. Как бы плотно она ни сжимала веки, в глазах продолжал пылать багровый огонь, освещающий невыносимые для нее видения. Она приложила руку к глазам, желая вырвать их прочь, только бы избавиться от кошмара. Вдали загрохотал гром.
– О Боже, спаси меня, спаси меня...
– Замолчи, Анна. В таком месте Бог тебя не услышит.
Это был голос старой Зоей. Но могло ли это быть? Зосе отрубили голову на дворе Волочиска. Волочиска? Большой белый дом с золотыми часами и вьющимися над зеленой крышей белыми голубями. Голубями? Зося была мертва. Она погибла, как и все остальные. Ее отец, Мишка, Генрик.
– Генрик! – ее голос вышел похожим на карканье.