Ковач остановился на дорожке, наблюдая, как он выкручивает лампу из нимба Девы Марии и кидает ее в пакет для мусора.
— Даже если бы перегорела половина, все равно чувствуешь, как будто живешь рядом с солнцем, — сказал Ковач.
Сосед посмотрел на него с обидой и тувогой, прижимая пакет к груди. Это был низенький старичок лет семидесяти с маленькими злыми глазками. На нем была красная пилотская шапка с клапанами, свисающими, как уши спаниеля.
— Где же ваш рождественский дух? — осведомился он.
— Я утратил его, когда четвертую ночь не мог заснуть из-за ваших чертовых ламп. Не могли бы вы поставить таймер, чтобы они отключались на ночь?
— Показываете свою образованность? — фыркнул сосед.
— Если вы лунатик, то я — нет.
— Хотите, чтобы я устроил короткое замыкание? Если эти лампочки включать и постоянно выключать, весь квартал останется без света.
— Вот бы повезло! — Ковач повернулся и зашагал к дому.
Включив телевизор, он подогрел оставшиеся макароны, сел на кушетку и принялся за обед. Интересно, не сидит ли сейчас Майк Фэллон с тарелкой макарон перед своим большеэкранным телевизором, пытаясь спрятаться от горя за рутинными повседневными процедурами?
За время своей карьеры в отделе убийств Ковач не раз видел людей, погружавшихся в иллюзорный мир, когда в их жизнь вторгалось насильственное преступление. Не будучи социальным работником, он не задумывался над этим. Его делом было раскрыть одно преступление и переходить к следующему. Но сегодня Ковач об этом думал, так как Майк тоже был копом, — а может, и по другим причинам.
Покончив с макаронами, Ковач подошел к письменному столу, порылся в ящике и вытащил адресную книжку, которая не видела дневного света лет пять. Первой в ней значилась его бывшая жена. Он набрал номер, подождал и положил трубку, когда автоответчик отозвался голосом ее второго мужа.
Да и что бы он мог ей сказать? “Сегодня я видел труп, и это напомнило мне, что у меня есть ребенок”? Нет. Это напомнило ему о том, что у него никого нет.
Ковач вернулся в гостиную — к телевизору и пустому аквариуму. Должно быть, Железный Майк сейчас сидит в своем массажном кресле перед экраном, один во всем мире. У него не осталось ничего, кроме горьких воспоминаний и несбывшихся надежд. И мертвого сына.
Для Ковача убежищем всегда была работа. Там он знал, что делать и чего ожидать. Без полицейского значка он не стоил бы и ломаного гроша.
Ковач любил свою работу, если только в нее не вмешивалась политика. И он был хорошим копом — без дешевого блеска в стиле Эйса Уайетта, которому непременно нужно было мелькать в газетных заголовках и выпячивать челюсть перед камерами.
— Всегда занимайся только тем, что ты умеешь делать, — пробормотал Ковач.
Выключив телевизор, он взял куртку и вышел.
* * *
Том Пирс жил в кирпичном двухквартирном доме, расположенном чересчур близко от шоссе на Лоури-Хилл. Неподалеку проживала богемная публика с достаточным количеством денег, чтобы приобретать приличные куски земли и ремонтировать старые здания. Но этот район был разбит на маленькие участки много лет назад, когда расширяли основные магистрали Хен-непина и Линдейла. Он так и остался каким-то фрагментарным — не только в физическом, но и в психологическом смысле.
Соседи Тома Пирса не устраивали рождественской иллюминации, истощая энергетические ресурсы штата. Везде ощущались вкус и умеренность: одна гирлянда здесь, другая там. Но как бы Ковач ни ненавидел собственных соседей, здешняя публика нравилась ему еще меньше. Казалось, обитателей этой улицы не связывает абсолютно ничего — даже вражда.
Ковач сидел в своей машине, которую припарковал на противоположной стороне, наблюдая за домом Пирса.
Он думал о том, что едва ли Энди Фэллон оставил бы свою дверь незапертой. О том, что Том Пирс, по-видимому, знает о своем приятеле куда больше, чем говорит.
Люди лгали копам во все времена — не только преступники, но и абсолютно невинные. Матери грудных младенцев, бабушки с подсиненными волосами, мальчишки, торгующие газетами… Казалось, это запрограммировано в генетическом коде каждого.
Ковач не сомневался, что Том Пирс тоже лгал. Главное — выяснить, имеет ли его ложь отношение к смерти Энди Фэллона.
Вынув из-под пассажирского сиденья пачку сигарет, Ковач поднес ее к носу, понюхал, потом спрятал на прежнее место и вышел из машины.
Пирс открыл дверь, благоухая отличным скотчем, словно одеколоном. На нем были тренировочные штаны и хоккейная фуфайка, во рту торчала сигарета. За прошедшие несколько часов он приобрел внешность человека, давно сражающегося со смертельной болезнью — глаза были красными, лицо приобрело пепельный оттенок.
— Смотрите-ка! — Пирс вынул изо рта сигарету и усмехнулся. — Санта-Клаус! На сей раз вы захватили резиновую дубинку? Ну что ж, сегодня я уже обнаружил лучшего друга мертвым, подрался с копом и подвергся запугиваниям тупоголового детектива. Очевидно, этого мало. В таком случае, не возражаю против небольшой пытки.
— Этот день и для меня был не слишком приятным, — отозвался Ковач. — Мне пришлось сообщить человеку, которого я всегда уважал, что его сын, возможно, покончил с собой.
— И он вас выслушал?
— Кто?
— Майк Фэллон. Он слушал, когда вы рассказывали ему об Энди?
Ковач приподнял брови:
— У него не было выбора.
Пирс уставился на темную улицу, словно надеясь, что Энди Фэллон материализуется из мрака. Но реальность оказалась сильнее.
— Мне нужно выпить, — заявил он, выбросил окурок за дверь, повернулся и зашагал по холлу.
Ковач последовал за ним, оглядываясь вокруг. Хотя он ничего не смыслил в обстановке, но понимал, что дубовая мебель в стиле ретро стоит немало. Стены были увешаны претенциозными фотографиями в белых паспарту и тонких черных рамках.
Они прошли в кабинет с темными стенами и массивными кожаными креслами цвета перчаток для крикета. Пирс подошел к бару в углу и наполнил стакан из бутылки “Макаллана” ценой в пятьдесят долларов. Ковач знал стоимость, так как однажды внес свою долю на покупку такой бутылки в подарок покидающему отдел лейтенанту. За выпивку для себя он никогда в жизни не платил больше двадцатки.
— Я говорил с братом Энди Фэллона. Оказывается, Энди приезжал к нему около месяца назад и рассказал, что он гей и что уже поведал об этом отцу. — Ковач прислонился к бару, глядя, как нахмурившийся Пирс вытирает со стола воображаемое пятно. — Думаю, старик воспринял это без особого восторга.
— А чего еще следовало ожидать? Зачем нужно было ему об этом рассказывать? — В голосе Пирса послышались нотки горечи. — “Папа, я тот же самый сын, которым ты гордился, — просто мне нравится трахаться с мужиками”? — Он залпом выпил скотч, словно это был апельсиновый сок. — Пускай бы старик видел то, что хотел видеть. Все были бы довольны.
— А как давно вы знали, что Энди — гей?
— Понятия не имею. Я не отмечал эту дату в календаре.
— Месяц? Год? Десять лет?
— Какое это имеет значение? — раздраженно осведомился Пирс.
— Он скрывал это только от своей семьи? Остальные знали — друзья, сослуживцы?
— Энди ведь не был пассивным гомосексуалистом. Его сексуальная жизнь никого не касалась. В колледже мы жили в одной комнате, так что ему ничего не оставалось, как рассказать мне обо всем. Меня это не шокировало. Мне же лучше — больше курочек достанется.
— Почему же он теперь рассказал отцу и брату? Люди так просто не выкладывают подобные секреты. Что-то их к этому побуждает.