Только что студент…
– Ой, боюсь его родителей, – вздыхала Маринка, – как они еще меня примут? Отец у него строгий, майор, военный строитель.
И она утыкалась носом в очередную книжку в ожидании нескорого свидания.
Однажды Игореша, устав от поцелуев под сенью багряных кленов и от бесплодного вожделения, все же уговорил Маринку отправиться к своему другу. «Друг» Игореши обитал в частном доме на самой окраине городе, добираться к нему пришлось на трамвае с пересадкой. Ему принадлежала одна половина покосившегося дома, а другую половину занимал глухой, выживший из ума дед.
Маринка толкнула дверь в горницу. Петли неохотно скрипнули, заныли в полный голос. Комната была заставлена какими-то ветхими вещами, завалена ношеной обувью. Мягко горела печурка, отбрасывая беглые оранжевые блики на стены, оклеенные обоями с выцветшими колокольчиками. Комната казалась нежилой, необитаемой. Вместо постели на топчан в углу комнаты были накиданы старые тряпки, а поверх брошено истлевшее лоскутное одеяло. Запах стоял затхлый, как на складе. Маринке показалось, что в полумраке тускло сверкнули желтоватым огнем пуговицы военной шинели. Да нет, показалось.
– Тут всякое барахло валяется, – смущенно поведал Игореша и притворил дверь. – Не ходи, там мышей полно…
Они опустились на твердый, пропахший кислым топчан и робко замерли, впервые очутившись наедине. Чуть отдышавшись и привыкнув к полумраку, Игореша отважился и с размаху впился в Маринкины сжатые губы. А потом осторожно повалил ее на комкастые, пропахшие мышами подушки, взволнованными пальцами нашаривая пуговицу материного выходного платья.
Маринка не боялась того, что происходит. Она просто думала, что так и надо. Ведь это, наверное, и есть любовь…
***
– Там, за углом, остановка, а дальше ты знаешь, – сбивчиво объяснил Игореша, застегиваясь на ходу.
– А может, останемся еще ненадолго? – робко предложила Маринка.
– Ой, я так спешу, – оправдывался ее возлюбленный. – Надо еще столько выучить! Завтра Зверяев зачет грозится устроить…
Маринка, вздохнув, поцеловала его на прощание и грустно потопала в общежитие. Выйдя на улицу, она внезапно услышала за спиной тяжелые шаги. Из знакомого дома выбежала какая-то фигура в длиннополом одеянии и, перемахнув через забор, помчалась прочь. Тускло сверкнули при свете уличного фонаря золотые пуговицы, блеснула кокарда на фуражке… Неужели показалось?
«Солдатик!» – подумала Маринка и с облегчением выдохнула. Солдат она, воспитанная советской пропагандой, не боялась – служивые люди на страже Родины, наша надежда и оплот…
Наполненная тем, что с ней сегодня произошло, она чувствовала себя счастливой, потрясенной. Ей жалко было, что мать ничего не знает об этом, не знает ничего об Игореше, ее будущем муже. Ибо отныне девушка думала о возлюбленном только как о настоящем и единственном супруге. Но думал ли так он?
***
Игореша едва успел из увольнения на вечернее построение. По пути пришлось перемахнуть несколько заборов, – он неумолимо опаздывал. Родная казарма приветливо светилась желтоватыми окнами. За зелеными воротами с алой звездой, за высоким бетонным забором вольготно раскинулась часть военных строителей.
«Ужин пропустил!» – с тоской подумал Игореша, ощутив сосущую боль под ложечкой. После вечернего бурного свидания ему дьявольски хотелось есть.
– Стой, доложись! – взревел майор Зверяев, когда в строй прошмыгнула долговязая фигура, опасливо сверкнув стеклами очков.
Майор заявился в расположение части с проверкой, когда его никто не ждал. Он был сильно пьян, но держался, как всегда, яростно и непримиримо. А это значило, что роту ожидают многочасовая поверка на плацу и бесчисленное множество нарядов вне очереди.
– Худайбердыев, подворотничок грязный! Три наряда вне очереди!
Тощий смуглый казах испуганно дернулся, как от удара током.
– Казюлин! Руки! Отрастил когти как у орла, хоть по деревьям лазай…
Доходяга Казюлин приготовился к худшему.
– Милютин! (Дошла очередь и до робкого Игореши.) Каковы обязанности часового на посту?
– Часовой… обязан… – Игореша смутился, сглотнул слюну и потрясенно замолчал.
– Три наряда вне очереди!..
– Есть, товарищ майор! – вскинул руку к виску боец и с тоской подумал: значит, опять придется в следующее воскресенье, вместо свидания, под командой жены Зверя, сварливой и придирчивой дамы, больной базедовой болезнью, копать картошку на майорской даче.
– Вот что, бойцы! – извергая изо рта клубы трехдневного перегара, как мифологический дракон, начал проповедь Зверяев. – Когда я учился в военном училище, сопромат нам преподавал один майор… Ну чистый зверь! Так вот, бойцы, скажу я вам, что даже металл устает от нагрузки…
Уже лежа в койке после отбоя, Игореша запоздало вспомнил, что забыл написать письмо домой, в Саратов.
– Эй, Шпала! – крикнул ему с соседнего второго яруса «дедушка» Цыплявый. – Харэ спать, ключ гони!
– Какой ключ? А, – очнулся от раздумий Игореша. Перегнулся с койки и нашарил в кармане форменного хэбэ гремящую связку. – Лови!
– Все нормально? – справился Цыплявый, поймав ключ. – Как прошла разведка боем?
Игорек показал большой палец.
– Что, целкой оказалась?
Игореша смутился и замолчал. Ему было отчего-то неприятно, что Цыплявый лезет в его личные дела и говорит о Маринке таким пренебрежительным тоном. Девушка ему действительно нравилась.
– Слышь, пацаны! – громким шепотом встрял в разговор сержант Муля. – Хату в следующее воскресенье не занимать, я одну девчонку сегодня на Плешке подцепил, поведу ее на обработку.
– Мне-то что теперь, – вздохнул Игореша. – Меня Зверяев опять на дачу погонит.
– Смотри не схвати триппер, как с той кралей с вокзала, – ехидно прыснул Цыплявый.
– Не твоя печаль чужих детей качать, – холодно отозвался Муля и через минуту уже раскатисто захрапел, вздымая мощной грудью колючее казенное одеяло.
***
А Маринка между тем уже давно все решила для себя: летом они с Игорешей поженятся и поедут в Саратов, знакомиться с родителями жениха. А потом и в Мурмыш наведаются.
Девушка представляла, как она идет по улице под ручку с возлюбленным, не опасаясь ничьих осуждающих взоров, и как вокруг них, улюлюкая, носится ребятня, и брат Валька, поднимая пятками тучи пыли, мчится домой предупредить мать, что «уже идут». В эти мгновения ее охватывала гордость.
В Мурмыше она не была уже давно. Только на Новый год отважилась заехать домой, да и то побыла денек и быстро вернулась, так тоскливо ей показалось в родном доме.
Мать с Расулом сидели за столом, праздник праздновали. Пила только мать – сидела красная, осоловелая, распаренная, со слипшимися редкими волосами, сожженными химической завивкой. Ее кавалер ничего не пил, только размеренно двигал челюстями, наворачивая мясо.
– Явилась! – фыркнула мать, но при любовнике затевать скандал не стала.
Маринка, хмурясь, повела носом: очень уж сильно пахло в бараке газом.
– А мы привыкли! – с вызовом ответила мать. – Мы люди простые, наукам не обученные. Нам не воняет. А кому воняет, тех милости просим отсюда вон!
– Давно говорю, почини колонку, – неожиданно хмуро поддержал Маринку Расул.
– Что «почини», что «почини»? На какие такие вши? – Мать демонстративно потерла пальцы, как будто пересчитывала деньги. – Ты мне, что ли, дашь?
– Не дам, – холодно ответил Расул, глядя на подругу с мрачной ненавистью. – Пропиши меня, тогда починю. С чего это я в чужой квартире стану колонку чинить?
– Пропиши его! – Верка хмыкнула и обратила к дочери раскрасневшееся, заплывшее нездоровой пухлостью лицо.