Сегодня вечером в Лондон приезжает мой дядя. Он же и мой опекун. Дядя Джек не знает, что я занимаюсь живописью. Он послал меня в Англию, чтобы я изучил сталелитейное дело. А меня оно ну совсем не интересует! – Фрэнк перевел дыхание и опять зашептал: – Эту студию я оплатил до конца года. Не знаю, когда мне опять удастся сюда вернуться. А пока – мои холсты, краски, кисти – все для тебя. И буду горд, что такой художник, как Дэвид Шредер гостил в моей студии.
– Ну, ну, ты еще закажи табличку на дверь и позвони в музей, – засмущался Дэвид. – А за приют – спасибо. Я из Лондона сбежал. И думаю – навсегда, – Шредер умолк, не продолжая эту тему.
Эмми подошла к друзьям:
– Дэвид, я хочу есть! – безапелляционно заявила она.
– Ну, знаешь ли, – возмутился Шредер. – Мы же недавно обедали!
– И два несчастных бутерброда ты называешь обедом! – капризно поджала губы Эмми.
– Ну не ссорьтесь по пустякам, – примирительно сказал Фрэнк. – Вон там в углу газовая горелка, в буфете все для приготовления кофе и не только.
Потом Льюис подхватил небольшой кожаный саквояж и, помахав рукой с ключами, бросил их на столик.
Оглядев комнату, Фрэнк подошел к Эмми, поцеловал ей руку, а Дэвида похлопал по плечу.
– Ну, все, привет! – он захлопнул за собой дверь и его ботинки прогрохотали вниз по лестнице.
Затем внизу гулко хлопнула входная дверь.
Дэвид осмотрелся. Эмми уже поставила чайник на газ. Потом она нашла в буфете печенье и сгущенное молоко. Скоро скудный ужин был готов.
А пока Дэвид бесцельно бродил по студии, проверяя карандаши, кисти, краски. Посмотрев на портрет, стоявший на мольберте, Шредер криво усмехнулся. Затем он снял портрет с мольберта и поставил его лицом к стене. Дэвид нашел новый холст, натянутый на подрамник, и начал забавляться кистями и красками.
Когда Эмми позвала его к ужину, холст был покрыт пятнами, смысл которых не был ей понятен. Дэвид молча прикурил сигару. Эмми стояла рядом.
– Сними одежду, всю, – вдруг скомандовал Шредер.
– О, Господи! – сказала Эмми. – Это что, восточный рынок рабов?
Дэвид зло огрызнулся:
– Быстрее, черт возьми!
Девушка ничего не ответила, но скользнула за ширму.
Не привыкшая к своей наготе перед мужчиной, Эмми жалась к ширме. Но Шредер схватил ее, как будто она была манекеном, и подвел к возвышению.
– Подними руки вверх. Вот так.
Он установил их в нужном положении и вернулся к мольберту.
– Ты помнишь, как ты плавала вчера утром? – спросил Дэвид.
– Да.
– Отлично. Припомни это как следует, – Дэвид быстро наносил мазок за мазком на холст. – Представь: солнце только что взошло. Ты на берегу озера. Ты поднимаешь руки вот так, в удивлении. Ты восхищена этим чудесным днем.
Шредер бросил взгляд на застывшую в неудобной позе Эмми и закричал:
– Не смотри на меня! Не думай обо мне! Измени выражение лица. Думай о Кэтрин! Думай о ее возвращении. Ты собираешься вернуть ее сегодня. Разве это не чудесно?
Пока Дэвид внушал ей все это, он работал. Зажигая сигарету за сигаретой, не докуривая порой, Шредер был безжалостен к Эмми.
– Сегодня! Сегодня! – кричал он. – Радуйся тому, что сегодня Кэтрин будет с тобой!
Эмми чувствовала себя уставшей, ужасно уставшей, но еще долгое время он держал ее в таком положении.
Но вдруг девушка слабо вскрикнула:
– Дэвид!
Он яростно взмахнул кистью, призывая ее не двигаться.
– Дэвид! Кровь, кровь идет у тебя изо рта!
Шредер машинально провел тыльной стороной ладони по губам, проверяя. Затем вытер руку о штаны, выругался и начал снова рисовать.
Минут через сорок Дэвид крикнул ей:
– Теперь одевайся!
Чувствуя себя измотанной, Эмми заползла за ширму. Ей было любопытно узнать, что вышло из созерцания ее стройного молодого тела.
Когда Эмми появилась одетая, Дэвид бросил свои кисти и сел, вконец изнуренный, на стул.
Эмми посмотрела на холст с любопытством непосвященной:
– Боже! – воскликнула она. – Ты хочешь сказать, что это я?
– О, я не хотел нарисовать именно тебя, – с иронией заметил Шредер. – Любая рослая девица подошла бы.
– И это все, для чего тебе нужны рослые девицы? – зло спросила Эмми.
Дэвид не ответил. Молча он поднялся и стал накладывать мазки в разных местах холста. Затем он отошел и посмотрел на свою работу: женщина, лебедь, мягкий свет, падающий на воду…
– Неплохо! – констатировал Шредер. – Возможно, если мой туберкулез не опередит меня, я закончу этот шедевр!
Глаза Эмми расширились от ужаса, и она опустилась на стул.
Дэвид подошел к ней и ободряюще похлопал по плечу.
– Не кисни, детка, когда-нибудь эту картину будут оценивать в тысячи фунтов. И если кто-нибудь признает тебя за оригинал модели, то есть, узнает в тебе эту наяду – быть тебе в выигрыше. Это говорю я – Дэвид Шредер! Запомни!
И он осторожно поцеловал Эмми в лоб…
Гроули-холл был огромным древним строением. И сейчас, под потоками проливного дождя, он казался сделанным изо льда и черного дерева. Поколение за поколением достраивали его на свой вкус, пока он не стал таким, как сейчас. Окна разных форм и размеров располагались во всех возможных местах. Перед домом, там, где когда-то было множество клумб с цветами, сейчас, совершенно нелепая на фоне этого, пусть сумрачного из-за дождя, но все же такого милого сердцу добропорядочного англичанина пейзажа, громоздилась палатка-тент.
На площадке мокло десятка два автомобилей самых престижных марок.
Из приоткрытого палаточного полога доносился громкий визгливый голос, то и дело называвший номера лотов и их первоначальную цену. А редкий удар гонга извещал досточтимую публику о том, что вещь продана.
Аукцион по продаже богатой коллекции лорда Джеймса Гроули подошел к своей кульминации. Настала очередь картин.
Среди участников аукциона было немало истинных ценителей искусства. А толстосумы, среди которых преобладали так называемые «новые англичане», разбогатевшие в основном на спекуляциях с военными поставками Второму фронту, держали при себе искусствоведов-советников.
Аукционист был расторопный малый, похожий на опереточного актера-любовника: прямые набриолиненные волосы и черные, слегка подкрученные кверху усы.
Он картинно закатывал к небу свои маленькие нахальные глазки, когда лот набирал значительную сумму. И важно ударял в гонг, с видом победителя оглядывая публику.
– Продано! – эта сакраментальная фраза аукциониста встречала неизменное одобрение собравшихся.
– Дамы и господа! Прошу внимания! – аукционист сделал актерскую паузу. – Четыре рисунка и портрет «Наяда» работы знаменитого нашего соотечественника Дэвида Шредера!
Зал восторженно загудел в ответ.
– Дамы и господа! Коллекция продается целиком. Таково условие аукциона, – ведущий откашлялся. – Торги мы начнем с двух тысяч фунтов.
Замелькали поднятые руки. Аукционист начал счет:
– Три тысячи фунтов? Кто больше? – он торжественно оглядел зал.
– Три с половиной! – громко произнесла дородная дама в норковой пелерине.
– Четыре с половиной! – дама с неприязнью посмотрела на крупного осанистого мужчину в клетчатом пиджаке, который сидел как бы в стороне от основных участников торгов.
И по тому, как небрежно был повязан его шейный платок, и как с растяжкой и едва уловимым акцентом произносил он слова, было понятно, что в игру вступил иностранец.
– Пять с половиной тысяч! – не уступала дама.
Ее щеки покрылись пятнами, а глаза метали молнии в сторону соперника.
– Семь тысяч с половиной! – иностранец даже не посмотрел в сторону конкурентки.