Лайл открыто говорил ей, что она невежественна, необразованна, а о культуре вообще не имеет никакого понятия, и что он не намерен с этим мириться. В результате она почти не видела городов, где они бывали. Днем, пока он занимался делами, она в сопровождении нанятого экскурсовода ходила по музеям, соборам и картинным галереям. В перерывах между экскурсиями к ней приходили преподаватели и учили ее этикету и хорошим манерам: как вести себя за столом, как правильно ходить и сидеть, как одеваться, как накладывать макияж, как здороваться; ей даже был преподан краткий урок о том, как, находясь в Европе, пользоваться туалетом. Выяснилось, она не знает, что такое биде; правда, узнав, она решила, что оно ей вряд ли понадобится. Ее учили, как вести светскую беседу ни о чем, какие книги читать (или говорить, что читала), о каких художниках, писателях, политических деятелях и кинофильмах следует высказываться с одобрением или с неодобрением.
Вечера она коротала в одиночестве, но это не приводило ее в отчаяние. Поскольку они останавливались только в пятизвездочных отелях, то в ее распоряжении имелись всевозможные мыслимые и доселе немыслимые роскошные услуги и развлечения, которые можно позволить себе за деньги, и она с удовольствием пользовалась ими. Это доставляло ей радость. Но, как только она оставалась одна, ее охватывала тоска по дому. Правда, Лайлу она никогда не говорила об этом. «О чем скучать?» – презрительно рассмеявшись, воскликнул бы он, тут же придя в ярость.
По вечерам, за ужином, Лайл встречался со своими деловыми партнерами и коллегами, а то, что не брал ее с собой, он объяснял тем, что она еще «не готова» к таким встречам. В те редкие дни, когда они ужинали вместе, он презрительно кривил губы: она неспособна оценить превосходную кухню и изысканные вина; он осуждал то, с каким удовольствием она ела, считая, что к еде надо относиться разборчиво, как гурманы, к каковым себя причислял.
Он был не в состоянии понять одно: она все еще помнила, как добывала еду, роясь в отбросах на помойке. Теперь, вспоминая первые месяцы своего замужества, Мэгги вынуждена была признать, что за столом и вправду выглядела не в лучшем свете: ведь просто достаточное количество еды, не гастрономические изыски, а обычная еда, сдобренная сметанным соусом, да еще с грибами, была для нее царской роскошью. Посмотрев, как она ест, Лайл даже пригрозил ей крайними мерами (а развод тогда казался ей именно такой мерой), если она располнеет от подобного обжорства. Срок беременности увеличивался, живот становился больше, и угроза начала казаться ей еще более реальной, вскоре лаял уже с открытым отвращением смотрел на ее живот.
Теперь же ее опасения по поводу возможного развода представлялись Мэгги почти смехотворными.
Но тогда она этогопросто не знала. Выйдя замуж за Лайла, она еще не осознала, какой шаг сделала. Она была слишком молода и, как правильно заметил Лайл, слишком невежественна. Однако образование здесь было ни при чем, она не знала истинных ценностей жизни.
Ну что ж, зато потом узнала, и это было медленное и мучительное узнавание.
Попав из ужасающей бедности, где будущее с каждым новым днем рисовалось все более мрачным, в мир невообразимой роскоши, она оказалась в нем беззащитной, не готовой воспринять то, что на нее обрушилось, она попросту испугалась и потому решила сделать все, чтобы стать хорошей женой для мужа, который, несмотря на отвращение к ее округлившемуся телу, радовался ее беременности: он отчаянно хотел ребенка.
Она не могла бы сказать, что была очень счастлива в те давние дни, но и несчастной себя не чувствовала; как того требовал Лайл, она изо всех сил старалась забыть прошлую жизнь, но, против ее воли, Ник и отец слишком часто занимали ее мысли.
Как ни странно, но ей не хватало самых, казалось бы, нелепых вещей, она скучала даже по запаху тушеной капусты, которую так часто готовили соседи по лестничной площадке в ее старом доме. И все же такой крутой поворот в жизни не мог не ошеломить ее, не вскружить голову. Ну разве не удовольствие бездумно тратить деньги? Ей казалось, что это занятие ей никогда не наскучит. Заказывать вещи даже по каталогам, ходить по магазинам и покупать все, что захочется, а потом небрежно бросить «посчитайте», да просто иметь деньги, чтобы когда угодно купить пломбир или трусики, – все это было настолько необычно, что заставляло закрывать глаза на многое. И потом она уже ощущала в себе новую жизнь, и вскоре ребенок целиком завладел ее мыслями. У него будет все, что только есть в этом мире, все, чего не имела она и о чем так страстно мечтала. Ее ребенок будет маленьким принцем.
Итак, туманным ноябрьским днем они с Лайлом вернулись в Уиндермир. Когда «мерседес» подъехал к дому и шофер почтительно открыл перед ней дверцу, она буквально лишилась дара речи. До этого она никогда не бывала здесь. Словно это случилось только вчера, она хорошо помнила, как с округлившимися глазами стояла на мощеной дорожке и смотрела на это великолепие, на свой новый дом.
– Ну? – нетерпеливо спросил Лайл, взглянув на нее сверху вниз, когда они вышли из машины.
– Как красиво! – произнесла она. Великолепный дом не только поразил, он напугал ее своей красотой. Такие дома она видела только в кино и в журналах. Крытая синим шифером крыша со множеством декоративных фронтонов, светлый каменный фасад, обвитый зеленым плющом, десятки сверкающих окон, огромные круглые белые колонны в два этажа, поддерживающие внушительный портик, – это было прекраснее любой самой дерзкой мечты. И она теперь будет жить в этом доме, в комнате с четырехметровыми потолками, среди восточных ковров и блестящей мебели красного дерева (позже она узнала, что мебель антикварная); она, Мэгги, выросшая в маленькой двухкомнатной квартирке с вечно подтекающими кранами, в дом», где жильцы шутили, что единственные домашние животные, которых разрешает держать муниципалитет, – это блохи и тараканы.
Да, вот что сделал для нее Сент Джуд. Когда она впервые осматривала комнаты в Уиндермире, она мысленно дала клятву, что на следующий же день опубликует в газете благодарность доброму святому.
Еще раньше Лайл сказал ей, что она говорит по-английски хуже, чем те, для кого он является вторым языком, а тогда, проводя ее через анфилады комнат, он сообщил, что уже нанял для нее преподавателя по дикции и устной речи. В тот раз она едва успела что-либо рассмотреть как следует, так как внимательно слушала Лайла. На стенах, которые были либо покрашены, либо оклеены изысканными дорогими обоями, висели картины, украсившие бы любой музей; повсюду стояли изящные резные шкафчики и витрины, заполненные сверкающей фарфоровой и хрустальной посудой; чудесная мебель, обтянутые бархатом банкетки, с изогнутыми спинками стулья по обеим сторонам массивного мраморного камина – все выглядело безукоризненно и так, словно никому никогда и в голову не приходило присесть на них. У нее осталось впечатление, что она видела камины, огромные люстры и большие вазы со свежими цветами в каждой комнате. В этом окружении она почувствовала себя песчинкой и вскоре потеряла всякую способность соображать. Она не могла поверить, что этот особняк, который Лайл показывает ей так небрежно, отныне станет ее домом.
Затем, откуда-то из недр дома, появилась Вирджиния…
– Лайл… – При виде их пожилая женщина удивилась не меньше, чем Мэгги, увидев ее. Мэгги даже не знала, кто она такая, – Лайл никогда не рассказывал о других обитателях дома и о том, что мать живет с ним.