Что за беда, отчаянно злясь на себя за многолетний тупой снобизм, думал Пит Калгани. Что за беда, если мои замечательные ученики называют петербургскую Черную реку Блэк-ривер? В конце концов, они учат у меня не русский язык, а мировую литературу!
— Совершенно верно, — сказал он, поправляя очки, запотевшие от разведенной в воздухе влаги. — Боюсь, мы начинаем терять веру.
Голос его предательски дрогнул.
Тра-та-та-та-та…
Порыв ветра едва не вырвал зонты. Едва не вывернул их. Забились ветви над головами, и сорванные с них просторные светлые листья полетели во мгле, как вспугнутые чайки.
— Вы можете мне поклясться сейчас, что никто из вас не причастен к смерти моей дочери? — негромко и очень внятно спросил Джим Осбери.
— Мы все причастны, — быстро ответил Пит. — Ее принесли в жертву для нас. Не мы, да. Но — для нас. Ее смерть избавит нас от полиции и агентов бюро. Мы все можем свалить на нее.
— Джим! — сразу воспрянув, ухватилась за эту мысль Дебора Браун. — А ведь действительно. Ты сам говорил, она была неравнодушна к этому Джерри Стивенсу. Я уверена, что это ока убила его. Из ревности!
— Она вырвала его глаза, ибо не могла терпеть, чтобы он смотрел на другую девчонку, — будто в бреду, забормотал Пол Витарис. — Она вырезала его сердце, ибо он разбил ей сердце…
— Джим, — требовательно сказала Дебора Браун, — ты должен навести полицию на эту мысль. Иначе они раньше или позже докопаются до наших убеждений и обязательно решат, что это мы.
Джим молчал, медленно переводя взгляд с одного из собеседников на другого. Желваки его прыгали. Потом, ни слова не говоря, он повернулся и, с трудом удерживая рвущийся на ветру зонт, в вихре крутящихся листьев пошел к своей машине. Остальные молча смотрели ему вслед.
Только бы это скорее закончилось, думала Дебора Браун. Только бы мы уцелели. Только бы я уцелела. Я даже постараюсь полюбить сладкую утку… Джизус! Я полюблю сладкую утку! Только пусть все станет, как прежде!
Дом Джима Осбери 19.02
И разверзлись хляби небесные.
Щетки стеклоочистителей едва справлялись. Света фар хватало от силы на сотню футов, — но и на свету не было видно ничего, кроме слепящих водопадов, хлеставших с высоты, и пенной бешеной реки, в которую мгновенно превратилась извилистая главная улица городка, носившая громкое название Гамильтон-авеню. Улица полого поднималась вверх, но в сухую погоду машина и не замечала бы уклона, — а теперь река ярилась Молдеру навстречу. На каждом повороте протекторы теряли покрытие, и взятый напрокат заезженный «Сааб», казалось, грозил опрокинуться.
Машины Джима не было видно возле дома. И не светилось ни одно окно. Все как по писаному.
Проникнуть в дом не составило никакого труда.
Почему-то Молдер чувствовал себя настолько уверенно, что, будто заявившись с дождя к себе домой, с минуту спокойно отряхивался и отфыркивался в прихожей. Потом зажег мощный ручной фонарь и осторожно — все-таки осторожно! — двинулся к двери в подвал.
Интересно, дверь и вправду живал? И вправду способна оживать? Или мне показалось днем? Или это просто порыв сквозняка вырвал ее у меня из рук и впечатал в проем?
Молдер не знал. Но ответ не заставил себя ждать.
Дверь распахнулась с готовностью — как и подобало обычной, всего-то лишь очень тяжелой и массивной двери. Немного странно, конечно, что вход в домашний подвал прикрыт едва ли не люком бронированного сейфа, — но закон это не запрещает. Молдер посветил вниз. Подвал отнюдь не был бездной, как ему показалось не-сколько часов назад. Лестница насчитывала двенадцать ступеней.
Но стены действительно были красными. А пол действительно был земляным.
Молдер глубоко вздохнул и стал спускаться.
Возможно, именно с этого момента он начал допускать оплошности и ошибки.
Вспоминая потом события этого вечера, он не мог ответить себе с уверенностью: с этого момента или нет. Скорее всего — нет, и то, что произошло через несколько секунд, было не странной и нелепой, невозможной для опытного агента ошибкой, а всего лишь мелкой оплошностью, вполне понятной и даже извинительной после этого адского дня. Скорее всего, странные и невозможные, абсолютно необъяснимые ошибки начались чуть позже. Скорее всего. Но факт остается фактом: толком он ничего не успел увидеть в подвале. Потому что, едва он миновал последнюю ступеньку и встал на земляной пол, сзади раздался нарочито спокойный голос:
— Я мог бы сейчас вас убить. Теряя дыхание, Молдер обернулся.
Джим Осбери стоял, не шевелясь, у него за спиной. Б метнувшемся к его лицу луче фонаря его глаза засверкали, как стеклянные.
— Но я хочу всего лишь поговорить, — сказал Джим.
— Я этого хотел еще днем, — ответил Молдер, овладев собой.
— Днем я еще не был готов. Днем я еще был прав.
— Днем ваша дочь еще была жива.
— И это тоже. Но не только и не столько. В конце концов, что такое дочь по сравнению со смыслом жизни?
— Чьей жизни?
— Моей.
— У нее тоже мог бы быть смысл жизни. Если бы ее не лишили жизни.
— Смысл либо один у всех, либо его вообще нет. А жизни она лишила себя сама. Она оказалась не способной нести крест. Многие люди не способны нести крест. И, похоже, я теперь — тоже. Тоже оказался не способен… Недостоин. И да будет так.
— Я не думаю, что она сама лишила себя жизни.
— Я уверен в этом. Она не выдержала. Мне жаль, потому что она была милой девчушкой. Я играл с ней, когда она была маленькой. Я спал с ней, когда она подросла. И то, и другое было очень приятным, очень. Мне жаль, что этого больше не будет. Я ее любил.
Сколько таких, подумал Молдер, абсолютно нормальных с виду, суховато деловитых и педантично честных в своем бизнесе людей ходит по белу свету? От накатившей тоски стало трудно дышать.
— Если бы не любил, то не захотел бы рассказать вам все.
— Я вас слушаю, мистер Осбери.
— Мои предки поселились в этом городишке почти полтора века назад, и уже тогда они были верны своей вере. Из поколения в поколение она передавалась у нас в роду, и мы не ставили своей задачей ее широкое распространение. Скорее напротив. Редко-редко в наш храм входил новый человек, редко-редко. Гонения не должны прекращаться совсем, иначе альтернативность веры потеряет смысл. Но они не должны становиться настолько сильными, чтобы всерьез мешать жить. Именно необходимостью поддерживать такой баланс и обусловливалось число прозелитов. О нас не должны были забывать в миру, — но о нас не должны были узнать ничего конкретного. Он перевел дух. Молдер молчал.
— Мы верим в то, что христианство не более чем лицемерие. Оно позволяет вытворять, что угодно. Не делай другим, чего не хочешь себе! Надо же придумать такое! Этот завет связывает по рукам и ногам любого порядочного человека, но дает полную свободу негодяям и извращенцам. Всякий может сказать: я люблю, когда меня мучают, поэтому Христос велит мне мучить других! Мы верим в то, что человек — это просто животное и ничего больше. Ничем не лучше и ничем не хуже остальных теплокровных. И чем скорее он окончательно перестанет обманывать себя иллюзиями, тем лучше для него самого. Мы верим, что наш храм — это могучий и полезный элемент общества. Здравый ум, хорошее здоровье — что еще нужно, в конце концов?
Он помолчал, громко дыша в тишине подвала. Гул дождя и раскаты грома едва доносились сюда.
Джим провел ладонью по щеке. И когда он снова продолжил, — голос его дрожал.
— Но сегодня я увидел лицемерие и среди своих. И даже в себе самом. Я едва не поддался… Обвинить Шэрон! Они так хотели, чтобы я это сделал! Свалить убийство на ни в чем не повинного, беззащитного человека.