Стебельки травы, не успев просохнуть после дождя, сгибались под другой влагой – человеческой кровью.
Я пробудился от кошмарного сна как раз в тот момент, когда кучер остановил лошадей. Должно быть, я спал не менее часа, ибо мы успели въехать в ущелье Борго и добраться до того места, где мы планировали пересесть в карету, отправленную за нами дядей. Мери тоже задремала, поскольку и она не сразу пришла в себя и некоторое время удивленно оглядывалась по сторонам. Сбросив остатки сна, мы выбрались из коляски. Я выгрузил наши вещи. Кучер, не проронив ни слова, развернулся и уехал, а мы остались ждать посланный за нами экипаж.
Ждали мы совсем недолго. Не прошло и пяти минут, как мы услышали скрип колес и стук копыт. Из ночного тумана вынырнула коляска, запряженная четверкой норовистых угольно-черных лошадей. Лошади бешено вращали глазами и раздували ноздри. Дядин кучер спрыгнул с козел и подошел к нам, чтобы поздороваться и погрузить наши вещи. Из отцовских писем я знал, что прежний кучер – старый Санду – умер пару лет назад. Новый был мне совершенно незнаком. Смуглый, светловолосый, с лицом, на котором за маской угодливости скрывались жестокость и несговорчивость. Человек этот не понравился мне сразу. Я не стал расспрашивать его об отце. Он тоже не проронил ни слова Я решил: уж лучше дождаться и все узнать от родных, чем задавать вопросы этому неприятному субъекту. Впрочем, он был достаточно расторопен, ибо вскоре наши чемоданы были погружены и надежно перехвачены веревками, а мы сами сидели в коляске, закутавшись в теплые накидки. Последнее было отнюдь не лишним, ибо ночью в горах холодно даже летом. Мы с Мери тоже молчали. Она вновь дремала. Мне спать не хотелось, и я убивал время, размышляя о недавно увиденном кошмаре. Конечно, если его вообще можно назвать сном.
Полагаю, это было не сновидение, а воспоминание, посетившее меня во сне. Возможно, толчком к нему послужил знакомый запах влажной сосновой хвои. Мой брат действительно погиб столь ужасающим образом, когда мне еще не исполнилось пяти лет. Но наяву все обстояло по-иному: я не отважился подойти к окровавленному Стефану. Когда я услышал его предсмертные хрипы и увидел склонившегося над ним отца, то почти сразу же потерял сознание.
Через несколько лет, когда отец более или менее оправился после трагической гибели Стефана и гнетущего чувства собственной вины (Боже, как он корил себя за доверие к Пастуху!), он рассказал мне о возможной причине того, что наша собака в мгновение ока превратилась в дикого зверя. Стефан, считал отец, споткнулся, упал и расшиб себе лоб. Хлынула кровь. Ее запах пробудил у Пастуха инстинкты хищника, и добродушный пес преобразился, став безжалостным волком. Пастух тут ни при чем – какой спрос с животного? А вот его самого, утверждал отец, судьба жестоко покарала за излишнюю доверчивость к собаке-полукровке.
* * *
Воспоминания о гибели Стефана наполнили меня ужасом, причем это ощущение нарастало. Увы, мои предчувствия оправдались...
К отцовскому дому мы подъехали около полуночи, проделав утомительный подъем по нескончаемому серпантину песчаных дорог. Мы с кучером помогли Мери выйти из коляски. (Мою жену потрясли размеры и великолепие дома, не идущего ни в какое сравнение с нашим скромным лондонским жильем. В Англии я предпочитал не говорить о том, насколько богат род Цепешей. Что-то скажет моя дорогая женушка завтра, когда взойдет солнце и она увидит старинный замок, рядом с которым даже этот внушительный особняк выглядит игрушечным?) Признаюсь, я пережил несколько мгновений неподдельного страха, когда с каменных ступенек к нам бросился здоровенный сенбернар. Однако в его лае не было ничего угрожающего, пес просто здоровался с нами. Вслед за ним на лестнице появился... мой умерший брат, что заставило меня сразу же позабыть про сенбернара.
Мраморно-белый лоб Стефана окаймляли иссиня-черные волосы.
Прошло уже двадцать лет, но он оставался все тем же шестилетним мальчиком. Стефан медленно поднял руку, приветствуя меня. Я заморгал, посчитав увиденное галлюцинацией. Призрак брата не исчезал. Только теперь я заметил, что бледная ладошка и разорванная белая полотняная рубашка покрыты темно-красными пятнами (в лунном свете они выглядели почти черными). Я понял: брат поднял руку вовсе не для приветствия, а чтобы скрыть кровь.
Я неотрывно смотрел на призрачное видение. Стефан протянул ко мне руку (с его детских пальчиков капала кровь), указывая на что-то, находившееся у нас за спиной. Разумеется, Мери и кучер не видели призрака, поэтому я украдкой обернулся назад, но ничего не увидел. Только ночной лес с темными силуэтами деревьев.
Я вновь повернулся к Стефану, успевшему спуститься по каменным ступеням вниз. Он молчаливо, но выразительно указывал в сторону леса.
Я ощутил сильное головокружение и, невольно вскрикнув, закрыл глаза. В здешних краях полно легенд о мороях[4]– неупокоившихся душах мертвецов. Крестьяне верят, будто тайные грехи или зарытые сокровища вынуждают эти души скитаться по земле до тех пор, пока не откроется правда. Но какие грехи могли быть у маленького Стефана? Сомнительно также, чтобы ребенок знал тайну спрятанного в лесу клада. Умом я понимал: призрачное видение вызвано всего лишь усталостью после длительного путешествия и страхом услышать печальное известие. Я причисляю себя к современным людям и верю в науку, а не в Бога и дьявола.
Я открыл глаза. Стефан исчез. В дверях стояла моя сестра Жужанна.
Мое сердце сжалось от боли. Мери поспешно прикрыла рукой рот, но и у нее вырвался горестный стон. Мы оба сразу же поняли: мой отец мертв. Жужанна была в трауре, ее глаза покраснели и опухли от слез. Обрадовавшись встрече, она попыталась улыбнуться нам, но улыбка мгновенно погасла под тяжестью горя.
Милая моя сестричка, как же ты постарела за эти несколько лет, что я отсутствовал дома!.. Она была старше меня всего на два года, а казалось – на все пятнадцать. В ее иссиня-черных волосах (таких же, как у меня и у маленького Стефана) появилась седина, посеребрившая виски и макушку. Осунувшееся лицо избороздили морщины. Смерть отца придавила Жужанну. Мне стало стыдно: ведь все самое тяжелое легло на ее хрупкие плечи.
Я бросился к ней, миновав то место, где совсем недавно стоял призрак Стефана. Жужанна успела сделать всего лишь шаг. Я нежно обнял ее. Мы оба зарыдали, не стесняясь своих слез.
– Каша, – повторяла она. – Каша, милый...
Меня давно так никто не называл, и это детское имя-прозвище больно царапнуло меня по сердцу. (Объясню происхождение этого странного имени. В детстве у нас была старая повариха из русских, звавшая меня уменьшительным русским именем Аркаша. Если отбросить первые две буквы, получалось "каша" – весьма странное и противное кушанье, которым нас изо дня в день кормили на завтрак. Правда, мне часто удавалось одурачить повариху: выкинув куда-нибудь ненавистную кашу, я предъявлял старухе пустую тарелку и уверял, что все съел. Жужанна любила меня поддразнивать, называя Кашей. Незаметно это имя пристало ко мне.). Жужанна показалась мне совсем бесплотной, и, как бы ни был я охвачен горем, меня серьезно встревожило ее состояние. Сестра родилась хромой и с искривленным позвоночником. Сколько я ее помню, она всегда была слабым и болезненным созданием.
– Когда, Жужа? – спросил я по-румынски.
Неужели я четыре года провел в Лондоне, разговаривая исключительно по-английски и почти забыв о своей принадлежности к роду Цепешей? В тот момент мне казалось, что я никуда не уезжал.
– Вечером, сразу после заката, – ответила она, и я сразу же вспомнил кошмарный сон, привидевшийся мне, когда мы ехали в коляске.