О, Господи, как ужасно было это видеть! Она опустилась на землю, бесчувственная как дьявол, и продолжала ревностно прижимать ребенка к своей груди, рыча, как собака над костью. Ребенок вдруг резко вскрикнул и застонал. При этом из груди Артура вырвался стон; она же, поднявшись, двинулась к нему с распростертыми объятиями и сладострастной улыбкой; Артур отшатнулся и закрыл лицо руками.
Она все-таки продолжала к нему приближаться и с томной, сладострастной грацией сказала:
– Приди ко мне, Артур! Оставь остальных и приди ко мне. Мои объятия жаждут тебя, приди, мы отдохнем с тобою вместе. Приди ко мне, супруг мой, приди ко мне.
В ее голосе была какая-то дьявольская сладость, он звучал, как серебряный колокольчик, и слова ее, хотя и относились к другому, подействовали завораживающе и на нас, что же касается Артура, то он находился как будто под гипнозом – он широко раскрыл ей свои объятия. Она была уже готова кинуться к нему, но Ван Хелзинк бросился вперед, держа перед собой золотой крестик. Она отшатнулась и с искаженным, полным злобы лицом бросилась мимо него к входу в склеп.
В нескольких шагах от дверей она остановилась, точно задержанная какой-то непреодолимой силой. Затем повернулась к нам лицом, и яркий свет луны и фонаря Ван Хелзинка осветил ее лицо. Мне никогда еще не приходилось видеть такого злобного выражения, и надеюсь, ни один смертный этого не увидит. Роскошные краски превратились в багрово-синие; глаза, казалось, метали искры адского огня; брови насупились, изгибы тела были как кольца змей Медузы, а очаровательный рот превратился в открытый квадрат, как в маске страсти у греков или японцев.
В таком виде она простояла несколько минут, показавшихся нам целой вечностью, между поднятым крестом и священным затвором входа в склеп. Ван Хелзинк нарушил тишину, спросив Артура:
– Ответь, друг мой. Продолжать ли мне свою работу?
Артур, закрыв лицо руками, ответил:
– Делай что хочешь, делай что хочешь. Этого ужаса больше не должно быть.
Ему сделалось дурно. Квинси и я одновременно подскочили к нему и взяли его под руки. Мы слышали, как Ван Хелзинк подошел к дверям и начал вынимать из щелей священные эмблемы, которые он туда воткнул. Мы все были поражены, когда увидели, что женщина с таким же телом, как у нас, проскользнула в промежуток, сквозь который едва ли могло пройти даже лезвие ножа. Какое-то радостное чувство овладело нами, когда мы увидели, как Ван Хелзинк снова спокойно заткнул щели замазкой.
Покончив с этим, он поднял ребенка и сказал:
– Идемте, друзья мои; до завтра нам здесь делать нечего. В полдень тут похороны; сейчас же после них мы придем сюда. Все друзья умершего уйдут раньше двух часов; когда могильщик закроет ворота, мы останемся, так как нужно сделать еще кое-что; но не то, что мы делали сегодня ночью. Что же касается малютки, то с ним все в порядке, и к завтрашнему дню он будет здоров. Мы положим его так, чтобы его нашла полиция, как и в прошлую ночь, а затем пойдем домой. Подойдя вплотную к Артуру, он сказал:
– Друг мой, Артур, ты перенес тяжелое испытание, но впоследствии ты увидишь, как необходимо оно было. Теперь тебе плохо, дитя мое. Завтра в это время. Бог даст, все уже будет кончено, так что возьми себя в руки.
Мы оставили ребенка в спокойном месте и отправились домой.
29 сентября.
Около двенадцати часов мы втроем: Артур, Квинси Моррис и я – отправились к профессору. Странно вышло, что все инстинктивно оделись в черные костюмы. В половине второго мы были уже на кладбище и бродили там, наблюдая; когда же могильщики закончили работу, и сторож, убежденный, что все ушли, закрыл ворота, каждый из нас занял свое место. На этот раз у Ван Хелзинка вместо маленькой сумки был с собою какой-то длинный кожаный ящик, должно быть, порядочного веса.
На этот раз у Ван Хелзинка вместо маленькой сумки был с собою какой-то длинный кожаный ящик, должно быть, порядочного веса.
Когда на дороге смолкли шаги посетителей, мы тихо последовали за профессором к склепу. Профессор вынул из сумки фонарь, две восковые свечи и осветил склеп. Когда мы снова подняли крышку гроба, то увидели тело Люси во всей красе. Но у меня исчезла вся любовь, осталось лишь чувство отвращения к тому, что приняло образ Люси, не взяв ее души. Даже лицо Артура стало каким-то жестоким, когда он на нее взглянул. Он обратился к Ван Хелзинку:
– Это тело Люси, или же просто демон в ее оболочке?
– Это ее тело, и в то же время не ее. Но погоди немного, и ты увидишь ее такою, какой она была.
Там лежала не Люси, а кошмар: острые зубы, окровавленные, сладострастные губы, на которые страшно было глядеть – это плотское бездушное существо казалось дьявольской насмешкой над непорочностью Люси. Ван Хелзинк со своей обычной последовательностью начал вынимать из ящика различные вещи и раскладывать их в известном порядке. Сначала он вынул паяльник, затем маленькую лампочку, выделявшую какой-то газ, ярко горевший слабым синим пламенем, и наконец круглый деревянный кол, толщиной в два с половиной или три дюйма и около трех футов длиной. С одного конца он был обожжен и заострен. Потом профессор вынул тяжелый молот. На меня всякие врачебные приготовления действуют возбуждающе и ободряюще, но Артура и Квинси они привели в смущение. Но все-таки они крепились и терпеливо ждали. Когда все было приготовлено, Ван Хелзинк сказал:
– Раньше, чем приняться за дело, объясню вам, кое-что. Все это относится к области знаний и опыта древних народов и всех тех, кто изучал власть «He-мертвого». Становясь таковыми, они превращаются в бессмертных; они не могут умереть, им приходится продолжать жить год за годом, увеличивая количество жертв и размножая зло мирское: ибо все, умирающие от укуса «He-мертвого», сами становятся «He-мертвыми» и губят в свою очередь других. Таким образом, круг их все расширяется так же, как и круги на воде от брошенного камня. Друг Артур, если бы Люси тебя поцеловала тогда, перед смертью, или вчера ночью, когда ты раскрыл ей свои объятия, то и ты со временем, после смерти, стал бы «nosferatu» [5], как это называют в восточной Европе, и увеличил бы количество «He-мертвых».
Карьера этой несчастной лишь началась. Те дети, кровь которых она высасывала, еще не находятся в опасности, но если она будет продолжать жить «He-мертвою», то они все в большем количестве станут терять кровь; ее власть заставит их приходить к ней, и она высосет у них всю кровь своим отвратительным ртом. Но если она действительно умрет, то все прекратится. Крошечные ранки на шейках исчезнут, и они вернутся к своим игрушкам, даже не зная, что с ними было. Самое главное здесь то, что если вернуть «He-мертвое» к настоящей смерти, то душа бедной Люси станет свободной. Вместо того, чтобы по ночам творить зло и с каждым днем все больше уподобляться дьяволу, она сможет спокойно занять свое место среди ангелов. Так что, друг мой, та рука, что нанесет ей удар освобождения, будет для нее благословенной. Я сам готов это сделать, но, может быть, среди нас найдется кто-нибудь, у которого на то больше прав.
Мы все посмотрели на Артура. Он понял также, как и мы все, что бесконечная любовь призывала его исполнить этот долг, чтобы память Люси осталась для нас священной, а не нечестивой; он выступил вперед и смело сказал, хотя руки его дрожали, а лицо было бледно, как снег:
– Верные друзья мои, благодарю вас из глубины своей разбитой души! Скажите, что нужно сделать, и я не дрогну.
Ван Хелзинк положил ему руку на плечо и сказал:
– Молодец. Немного храбрости, и все будет кончено.