— Да, вчера вечером, когда читала… или притворялась, что читаешь… Можешь ты мне дать честное слово, что не думала в это время о своих прогулках с Адрианом, и о ярмарочной карусели, и о каком-то синем диване?.. Ты даже говорила себе, что Адриан и нежный, и ласковый, а вот я — резкий и неуклюжий… Не отпирайся, Сюзанна, у тебя все на лице написано…
И в самом деле, видно было, что она поражена и растеряна. Дрожащим, испуганным голосом она спросила:
— Но откуда ты знаешь, Дени? Разве я думала вслух?
Быть может, мне следовало согласиться с этим не слишком правдоподобным объяснением, но я уже не в силах был хитрить и осторожничать. Я выложил все начистоту: как ошарашил меня Хикки, открыв мне мои же мысли, рассказал про коварный самопишущий «пистолет», который я вчера наставил на Сюзанну, и про говорящую машину молодого Дарнли, и какой пыткой было для меня, в темном подвале, едва освещенном красной лампочкой, слушать однообразное бормотание — голос ее мыслей. Сюзанна слушала молча — сначала с недоверием, потом взволнованно, а потом пришла в ярость и эту ярость обрушила на меня, едва я кончил свой рассказ.
— Какой позор! Это просто подло!
— Но, Сюзанна…
— Подло и низко! Давно ли ты мне читал целую лекцию о том, что такое джентльмен? Ну а сам ты кто? Может, вчера вечером ты поступил честно? Мало того, что ты крадешь мои мысли, жалкие остатки свободы, — в этой несчастной Америке мне только и оставалось, что помечтать, а ты даже это у меня отнял… нет, тебе все мало, ты еще выдаешь мои секреты совершенно чужим людям, иностранцам, — пускай потешаются!
— Что за вздор, Сюзанна! Дарнли не понимает по-французски, а Хикки при этом не было…
— Почему ты знаешь, может, он где-нибудь спрятался?
— Послушай, Сюзанна, Хикки — порядочный человек, джентльмен…
— Нет уж, уволь… Не желаю я слышать это дурацкое слово! А где пленка? Ты ее принес?
— Пленка?.. О, черт возьми!
Тут только я вспомнил, что оставил пленку на столе в лаборатории, рядом с психографом. Чувствуя, что виноват, я перешел в наступление:
— Ну, знаешь, Сюзанна, это просто бессовестно! Может быть, и не очень похвальным способом, но, уж во всяком случае, очень точным и совершенно безошибочным я обнаруживаю факты, которые ты от меня скрывала, хотя не имела на это никакого права, и ты же делаешь мне сцену! Это уж слишком!
— Но мне нечего скрывать! Что в этом предосудительного, если…
— …если ты вспоминаешь ласки Адриана Леке? — сухо докончил я.
Сюзанна громко рассмеялась.
— Ну до чего мужчины глупы! Я кокетничала с Адрианом, когда мне было лет пятнадцать, от силы шестнадцать. Прошло четырнадцать лет, у меня уже двое детей, у него трое. Я о нем и думать забыла и, право, не понимаю, что за преступление…
— Как же ты уверяешь, что и думать о нем забыла, когда я тебе доказал совсем обратное?
— Ничего ты не доказал! Меня не интересуют твои фантастические опыты, говорят тебе, я ни-ко-гда не думаю об Адриане… Просто вчера вечером у меня мелькнула мысль, потому что насчет продажи земли он и правда мог бы дать дельный совет… И опять тебе говорю, тут нет ничего плохого…
— Ничего плохого не было бы, думай ты просто о том, чтоб с ним посоветоваться… Но тут была не одна нужда в практических советах, а еще и воспоминания о весьма странной близости.
— Странной? — повторила Сюзанна. — А что тут странного? Мы с Адрианом двоюродные… он был единственный, с кем мама меня отпускала из дому… Он немножко ухаживал за мной, так ведь все молодые люди ухаживают за всеми девушками на свете… Ну и что?.. А ты сам, Дени, разве ты был святой? Вспомни-ка свою молодость. Можешь ты дать слово, что у тебя нет таких же воспоминаний? Может, ты не ухаживал за девушками, с которыми потом никогда не встречался и вовсе не хотел встречаться?
— Ну, может быть, но…
Я осекся.
Сюзанна добилась тактического превосходства: теперь уже не она, а я вынужден обороняться. Мы стали разговаривать спокойнее, и странным образом (так бывает во многих домах, иные супруги даже полагают, что подобные грозы способствуют семейному счастью, ибо разряжают атмосферу) после ссоры ощутили прилив нежности друг к другу.
— Дорогая, — сказал я, — поверь, я вполне с тобой согласен и вовсе не собирался тебя упрекать за твои нечаянные воспоминания… да еще о таком далеком прошлом… по дороге домой я даже решил, что ни слова тебе про все это не скажу. Но так уж получилось, ты не очень-то ласково меня встретила, ты стала злиться, ну и я тоже разозлился… Это все позади… Конечно, ты права, вся эта история не стоит выеденного яйца… Я же знаю, теперь Адриан для тебя просто не очень молодой и довольно нелепый родич, с которым иной раз приятно вспомнить детство…
— Даже и того меньше, — заметила Сюзанна.
— Верю, дорогая… Только в одном я хотел бы тебя упрекнуть, и то любя… все-таки ты слишком мало мне доверяешь… Не стану больше принимать всерьез каждую твою вчерашнюю мысль, но одно я понял; у тебя много разных тревог и огорчений… Почему же ты мне ничего не говоришь? Почему не делишься со мной?
Глаза моей жены были теперь полны слез.
— Потому что ты… ты стал какой-то далекий, Дени. Начну говорить тебе о разных интересных вещах, а ты не слушаешь, все думаешь о своих лекциях, об учениках, о политике… Я же чувствую, тебе со мной скучно… Вот я и молчу, и остаюсь одна со своим пустопорожним бабьим вздором!
— Поди сюда, Сюзанна. Садись ко мне на колени — помнишь, как бывало? — и выкладывай, что у тебя накопилось на душе.
— Ты смеешься? В тридцать-то лет! Я уже не маленькая… и не такая легонькая, как была…
В этот вечер, в постели, голова Сюзанны лежала у меня на плече и мы долго и нежно говорили по душам. Я чувствовал, что рушилась наконец разделявшая нас противоестественная преграда, и благословлял аппарат Хикки. Но не долго мне суждено было его благословлять.
После вечеринки я уснул поздно, однако наутро проснулся в обычное время и вовсе не чувствовал усталости. Напротив, встал на диво бодрый и свежий, с ясной головой, как и полагается мужчине, который мнит себя победителем, и сразу понял, что лекцию сегодня прочту с особенным блеском. Выйти из дому надо было в десять, Сюзанна еще спала, и я с ней не простился, только оставил на столе записку, напоминая, что сегодня среда и я, как всегда в этот день, завтракаю в клубе со своими коллегами — специалистами по романским языкам.
Надежда меня не обманула, я был в ударе. Темой лекции я избрал политические воззрения Бальзака. Чтобы заинтересовать молодых американцев, следовало сначала набросать общую картину — та Франция, что сложилась при старых монархиях, затем революция и империя — и уже на этом фоне определить место Бальзака, показать, сколь своеобычен он и как монархист и как католик. Материалом мне служили «Шуаны», «Темное дело», «Сельский священник», «Сельский врач», «Чиновники». Стараясь выразить чисто французские проблемы словами, понятными моим слушателям, задеть не только их мысль, но и чувства, я испытывал живейшую радость, знакомую всякому лектору, который на протяжении часа видит перед собой увлеченные, внимательные лица. И, кончив, услышал тот радующий душу шепот, когда полсотни человек повторяют вполголоса: «До чего хорошо!» В такие дни мне кажется, что ремесло мое самое прекрасное на свете; выпадают и такие дни, когда я его проклинаю, но это случается не часто.
В то утро я жалел лишь об одном: на обычном месте я не увидел Мюриэл Уилтон. Но могло ли быть иначе? Еще в четыре часа она сидела на затянувшейся вечеринке у Клинтонов и явно не собиралась уходить.