Натуральный вкус пластиковых шариков. Цены вас приятно удивят».
Ужасное подозрение возникло у меня. Я осмотрелся. Так и есть, на шкафу сидел рыжий кот. Морда у него была счастливая.
– «Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии… Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь место; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем ни менее смертельное, которое под одеждой лести наносит неотвратимый и верный удар… Довольно людей кормили сладостями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины», – сказал кот. – Знаешь, кто это написал?
– Слушай, – сказал я, – это ты с рекламой творишь? Не смешно, знаешь?
– Ты что, еврей? – спросил кот.
– Почему еврей? – смешался я.
– Вопросом на вопрос отвечаешь. Так кто это написал?
– Откуда я знаю.
– Лермонтов. Михаил Юрьевич. Герой нашего времени. Предисловие.
– Да ну! Здорово! Но ты ушел от ответа.
– И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.
Кот спрыгнул на пол, сотворил миску с какой-то розовой кашицей и начал есть.
– Твоя миска на кухне, – сердито сказал я. – Что это за гадость ты ешь?
– Миска – понятие относительное, – оторвался Ыдыка Бе от еды, – это высоковитаминная смесь. У твоего кота небольшой авитаминоз. Неправильно его кормишь.
– Я ему даю овощи, не жрет.
– С детства надо было приучать. Я тебе напишу рецепт этой смеси, она пахнет привлекательно для кошек.
Я задумчиво посмотрел на Ыдыку Бе. Совершенно бесполезно с ним строить прямолинейный разговор. Псих он и есть псих. А тут еще инопланетный… Пойди разберись, что там у него в голове. И телепатии я лишен.
– Послушай, – неизвестно почему вспомнил я старый разговор, – ты говорил, что время неизменно. А как же практические эксперименты. Доказано, что в быстро летящем космическом корабле время течет медленней?
– Почему медленней? – вновь оторвался Бе от миски.
– Ну как, почему. Опыты ставили. На часах там меньше времени проходило, чем на контрольных, земных. И другие опыты были. Я не физик, подробно объяснить не могу.
– Корабельные часы показывали время в корабле. Земные – на земле. Естественно, что время разное. Время – величина постоянная, но по отношению к той вселенной, в которой оно существует. Корабль – отдельная вселенная со своим временем. На Солнце, например, время тоже отличается от земного. Да и твое личное время отличается от моего личного. Время постоянно для каждого мира и мирка. Сперва определи, какой мир ты имеешь ввиду, потом спорь.
Я попытался осмыслить идею множество вселенных, миров и мирков. Ничего не получилось.
– Но часы-то одинаковые?… – задал я полувопрос.
– Разные, – тот час ответил Бе, – они меняются вместе с изменением мира, в который попадают. По часам в твоем мире наш разговор продолжается две минуты тридцать семь секунд, по моим – двенадцать секунд, по часам, расположенным на Солнце – две микросекунды. И это на вашем Солнце, а Солнц только в этой Галактике множество.
– Ты меня совершенно запутал, – сказал я, жалея, что вообще задал этот вопрос. – Ты лучше скажи, эту твою рекламу все видели, или только я один?
– Каждый видит то, что хочет увидеть, – сказал кот, забрал миску в зубы и ушел, задрав хвост, на кухню.
В голове появилось изображение плачущей мышки. Я возликовал, похоже телепатия проснулась.
«Спасибо Бе», – подумал я в сторону кухни.
Мышка утерла слезы и засмеялась. Передо мной листик с четким шрифтом. Я подумал, что это пресловутый рецепт витаминизированной еды, но там были стихи.
Все дороги, да дороги…
Вдоль дороги у реки
Поселилися бульдоги
И дрянные старики.
Старики коренья сушат,
А бульдоги берег рушат.
Ни пройти там,
Ни проехать:
Не съедят – заговорят.
Всему миру на потеху
Старики в реке сидят.
Кофе пьют,
Сухарь макают
В речку, полную мальков,
Ничего не понимают
В сочинении стихов.
А бульдоги вдоль дороги
Застолбили все пути,
Очень толстые бульдоги,
Ни проехать, ни пройти.
Старики коренья сушат,
А бульдоги берег рушат.
Ты что, Бе, – спросил я, радуясь восстановленному дару, – в поэзию ударился. Я тоже в детстве написал стихотворение, хочешь прочту?
Возникло изображение хотения. Я никогда не читал стихи телепатически, но ничего, получилось.
Вышел я на улицу
И увидел курицу.
Я спросил у курицы:
– Ты чего на улице?
И сказала курица:
– Я того на улице,
Что другие курицы
Тоже все на улице.
В голове возникло изображение молотка, превращающегося в кувалду. Похоже, Бе неплохо стал ориентироваться в людском обществе.
32. История господина Брикмана (Калининград, Народный суд)
В науке нет широкой, столбовой дороги. И только тот достигнет ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам.
К. Маркс
Если в коридоре воняет мышами, стулья для посетителей разномастные и пошарканные, двери скрипят, а в одной из комнат на стене герб России, – это значит, что вы попали в народный суд города Калининграда [32] .
Тут все народное: и стулья, и мыши, и судьи, и подсудимые.
Когда-то профессор защищал докторскую диссертацию. Он остро помнит подсчет шаров – а ну, как черных окажется больше и его провалят. Ожидание было мучительным, профессор постарел тогда от переживаний. Но разве могут идти в сравнение те, жалкие потуги на переживания, по сравнению с тем, что профессор испытывал сейчас. Суд, народный и справедливый суд, последняя надежда избавиться от незаслуженного наказания!
Сегодняшнему дню предшествовало многое. Но все кошмары пребывания в тюрьме, в чужом и странном обществе, в чужом теле, наконец (хотя профессор не мог не признать, что молодое и крепкое тело Гоши имело перед его старым телом ряд преимуществ), смягчались надеждой на временность их существования. Профессор надеялся, что именно в суде он сможет доказать свою непричастность к преступлениям Гоши, что именно суд, в отличие от нахального следователя, сможет проанализировать все факты и признать профессора – профессором, пусть даже в иной оболочке.
Правда, тут у профессора возникали некоторые подозрения. Марксистское мышление Дормидона Исааковича напоминало ему, что сознание вторично. Следовательно, за материальные проступки материального объекта – Гошиного тела – ответственность должно нести оно же, а пребывание в данный момент в этом теле иного сознания не меняло его вины.
Но профессор старался не вдаваться в философские нюансы. Он считал себя, и вполне справедливо, иным человеком, ибо его сознание вселилось в преступное тело уже после совершения оным преступления. Профессор же во всех случаях был не более, чем жертвой. Причем, жертвой двойной. Ему даже вспомнилось зачем-то знаменитое сталинское «дети за родителей не отвечают». Он не знал, как эта цитата может ему помочь на суде, но на всякий случай держал ее в памяти.
Профессор вышел из «воронка» и Гошино тело уверенно пронесло его по скрипучим половицам народного суда. Конвоир отстегнул наручники, профессора усадили за невысокий загончик для подсудимых, зал наполнился скучающими бабками, любящими бесплатные развлечения, появились и люди знакомые, университетские, но Дормидон Исаакович сдержал себя, понимая, что выкрики грубого мужлана ничего не скажут коллегам, и сберегая энергию аргументов до заключительного боя за справедливость – до суда.