И стала, не откладывая в долгий ящик, а тем более — на никогда не наступающий понедельник, саморазвитием духовным заниматься с целью полного изменения своего ментального содержания. И таких в этом деле перерождения высот вскоре достигла, что однажды утром превратилась — после продолжительной медитации по методу товарища Фабра — в красивую Бабочку.
Сподобилась, значит.
Ну и тут же почувствовала, как отношение окружающих к ней резко изменилось. Все вокруг сразу стали ахать-причитать: «Ах, какая прелесть! Ах, смотрите, она еще и цветы опыляет?! Ах, какая же она такая вся комсомолка, активистка, да и просто красавица! Не то что эта зловредная — тьфу на нее! — уродина Гусеница».
И тут бы Бабочке в новом своем воплощении жить и радоваться, а ей почему-то стало вдруг грустно. Впала она в какую-то такую, знаете ли, депрессию. Сядет где-нибудь, бывало, в тенечке, крылья сложит и думает себе: «Ну как же они не поймут, что я и есть та самая Гусеница? Как же так? Почему они никак не осознают, что если нет Гусеницы, то нет и Бабочки? Ну почему они такие глупые? Ведь пока делят они Неделимое на Зло и Добро, на Красоту и Уродство, не будет им покоя-успокоения, не избавиться им от суеты и кликушества, не спастись от мук и страдания».
Довольно часто она так думала-размышляла, о других бескорыстно радея. Пока ее, голубушку, от философствования чрезмерного бдительность потерявшую, тот самый Воробей командировочный не того самого… Не ням-ням.
Вот такая притча. С таким вот грустным финалом. Но такова ведь и жизнь наша. Что тут поделать.
Хотя для тех, кто любит хеппи-энды, я сообщу по секрету, что на самом деле она спаслась. Спаслась-спаслась. Сбежала каким-то чудом от Воробья. И улетела из опостылевшего города. Перемахнула через два океана, три моря, а также хребет восточных гор и попала прямиком в сон небезызвестного мудреца Чжуан Чжоу.
И от усталости забылась там, в чужом сне, чудесным вечным сном.
Такой на самом деле конец у этой притчи.
Хотя людям продвинутым я сообщу: не такой, конечно. Там еще продолжение случилось. И в действительности всё закончилось тем, что Чжуан Чжоу, услышав однажды во сне по радио мою притчу о Гусенице, Которая, Став Бабочкой, Залетела в Его Сон, проверил это всё, не просыпаясь, на вшивость. А удостоверившись в истинности, сочинил во сне же притчу о Спящей Бабочке. Ту самую, где спящему Чжуан Чжоу снилось, что он не Чжуан Чжоу, а бабочка, которая спит и видит во сне, что она не бабочка, а Чжуан Чжоу, который спит и видит… Ну и так далее. До тех пор далее, пока окончательно становится неясно, где Чжуан Чжоу, а где та бабочка.
Ну, вы помните.
Люди продвинутее продвинутых тут, возможно, рассмеются и заметят, что этого не может быть, поскольку притча о Спящей Бабочке появилась намного веков раньше, чем моя притча о Гусенице, Которая Стала Бабочкой.
И с ними можно согласиться.
Даже нужно.
Но думаю, что люди продвинутее тех, кто продвинутее продвинутых, не будут спорить с тем, что, когда мы говорим о дао (а о чем же мы тут, собственно, если не об этом?), дихотомия «раньше-позже» выглядит несколько странновато, если не сказать — смешно.
Вот так вот, собственно.
И напоследок.
Всем, дослушавшим притчу.
В качестве бонуса.
Маленький Такой Секрет от Хранителя Маленького Такого Секрета:
«Даже стороннему наблюдателю невозможно в данный конкретный миг понять, кто это перед ним гам порхает — сам Чжуан Чжоу в маскарадном платье или разжиревшая до размеров Чжуан Чжоу бабочка. И вот почему. Данного конкретного мига нет, не было и никогда не будет. Да и той стороны, где бы мог стоять этот самый сторонний наблюдатель, честно говоря, — тоже».
Как видите, не всё так просто, как некоторые думают.
Всё гораздо проще.
Ну и стал я обгорать на солнышке, конечно, пока совмещал полезное с приятным. Особенно плечи и спину подрумянило. Сделалось мне от перегрева туго и пришлось сдаться. Дед до теплового удара дело не стал доводить — не фашист какой — и отпустил меня с богом. И пошел я Серегу будить.
Разбудил я богатыря с трудом. И приходил в себя он тоже тяжело. Это у него в заводе.
Ну а когда окончательно врубился он в то, где и по какой причине находится, принялся тут же у деда расспрашивать в практических целях на предмет того, нельзя ли у них в деревне дом прикупить по сходной цене, ну или там, например, снять. Дед, риэлтором прикинувшись, покумекал и обнадежил, что, дескать, да, что это вполне решаемо, даже очень. Ну и объяснил, куда нам вообще-то топать нужно.
— Вон, — сказал он нам, да еще и рукой показал, — видите, вершина виднеется, Правая Титька, допустим, называется, а слева от нее — поменьше вершина, пускай будет Левая Титька. А между ними распадок. Вот, чтобы в деревню, значит, попасть, прямо на это междутитье идти и надо. Идти прямо и никуда ни в коем случае не сворачивать. Однако.
Да, именно так — изобразив при этом на лице монолизовскую улыбку, что, как известно, сестра родная ухмылке Чеширского Кота, — он нас и напутствовал.
— Идти прямо на распадок и не сворачивать, — как заклинание или девиз повторил я, рассматривая при этом надпись на его выцветшей футболке.
«Просто сделай это» — перевел я и отдал старику воинское приветствие. По-русски лихо, по-американски резко и по-польски — войско польско не сгинело — двумя пальцами.
— И когда она предложит заночевать, соглашайтесь, — добавил вдруг старый.
— Кто «она»? — спросил я.
Но он только рукой махнул — мол, чего болтать, сами увидите.
Мне, честно говоря, что-то в этом невнятном предупреждении не понравилось. Поднапрягли меня как-то все эти дедовы недомолвки загадочные. Была в них какая-то нехорошая предопределенность. А Серега — ничего, не обратил на это никакого особого внимания, а может, как должное воспринял, и только поинтересовался досуже:
— Скажи, отец, а как деревня-то ваша называется?
— Да никак, — ответил старик, — чего ее называть-то, когда других больше нет. Да и ее…
И тут поперхнулся он.
— А-а, ну да, — смутился Серега, сообразив, что опять сморозил глупость. — Земля-то, она на Лягушке.
— Должна быть, — подтвердил, прокашлявшись, дед.
— На Золотой? — уточнил Серега.
— Ага, однако, на Золотой, — стоял на своем дед. — Алтан Мэлхэй, если по-нашему.
— Хорошо еще, что не на Черной Жабе, — проникнулся и я, вспомнив об одной очень старинной легенде, которую сам однажды с бодуна и выдумал.
Ну и на том мы сердечно распрощались со стариком.
И двинули намеченным курсом. Вступив на какое-то подобие проселочной дороги.
Лучше бы нам этого было не делать.
Впрочем, кому-то ведь, как ни крути, всё равно нужно было это когда-нибудь сделать. Чем мы хуже? Тем, что лучше?
А день уже перевалил антракт — солнце добралось до зенита, набухло и тупо заряжало. На небе не было ни облачка, и всё вокруг радостно изнывало от невыносимой жары. И, наверное, поэтому звенело во всю ивановскую натужной последней струной. Да так звенело, что, казалось, вот-вот лопнет.
Все эти бесчисленные цикады-кузнечики от души башметили во все свои балалайки-скрипочки. Бабочки и стрекозы, громко шелестя перепонками, умело трахались на лету. Пчелы, шмели и прочие жужжалки барражировали над цветами и взапой хлебали свой халявный нектар. Ласточки — а может, кто их там знает, и стрижи — с сабельным свистом чертили на невыносимо голубом полотнище свои дурацкие каббалистические знаки. И вся эта вот здешняя суета сливалась в единый звон.
О чем и речь.
Мы шли молча. И шли босиком. По-босяцки то бишь шли.