— Куда я пойду? — уныло сопротивлялся радист. — Куда я пойду? Он твердил это с упорством человека, который хочет жить и, кроме этого, ничего знать не хочет.
— А я тебе говорю, иди! — ожесточался сержант. — Командир батальона рацию ждёт, приказание выполнять не хочешь? «Сейчас погоню сержанта», — с холодным бешенством подумал Беличенко. И тут каждый услышал не громкий, но сразу оттеснивший все другие звуки снижающийся вой. Этот снаряд примирил всех. Радисты затихли в своей щели. Беличенко пригнул Тоню к своим коленям, закрыл её собой. И каждый почувствовал, что от падающего сверху у него сейчас одна защита — собственная спина. Окоп качнуло, земля как будто сдвинулась, и все затряслось в дыму и грохоте. С наблюдательного пункта командира полка, с других наблюдательных пунктов, которые не нащупала немецкая артиллерия, было видно, как высота покрылась распухавшими на глазах хлопьями разрывов, дым смешался с рыжей пылью, высоко поднявшейся к небу. Глядя в свои стереотрубы и бинокли, как над высотой в пыли и дыму все вспыхивает коротко, они понимали, что должны чувствовать люди под таким огнём. Когда разрывы смолкли, в ушах у каждого ещё стоял грохот и земля рушилась сверху. Тоня поднялась — песок ссыпался со спины, с воротника шинели. Близко от себя Беличенко увидел её лицо, бледные, под цвет лица, губы и несмело улыбавшиеся ему глаза, из которых ещё не ушёл страх.
— С тобой я смелая, — сказала она. — С тобой я ничего не боюсь. Ветер отнёс дым, и стало светло. Но никто за артподготовкой не видел рассвета и как-то даже не вспомнил теперь об этом. Беличенко рукой поискал в земле засыпанный телефон. Трубка была разбита. Он все же подул в неё — телефон не работал.
— Ставь стереотрубу! — приказал он Богачёву. Тот, сощурясь, глядел в сторону немецкой передовой, крупные ноздри его хрящеватого носа жадно хватали воздух. Перчаткой постегал себя по плечам, сбивая пыль, и размашисто зашагал по траншее. В соседней щели послышались голоса.
— Дай перевяжу, — сказал сержант и осторожно поинтересовался: — Рация цела?
— Навылет пробило. Вот он мне сюда, осколок, в плечо вошёл, а она за спиной была. Проходя по траншее, Беличенко увидел обоих радистов. Молодые ребята с тонкими шеями, они сидели на земле. Радист — голый до пояса, тело по-зимнему белое, раненое плечо, сразу похудевшее, жалко вздёрнуто. Тоня перевязывала его, и он весь сжимался от боли. Сержант зализал цигарку, дал радисту в рот, поднёс прикурить. Тот на правах потерпевшего принимал ухаживания.
— Теперь ты в госпиталь поедешь, — сказал сержант и вздохнул. — Месяца небось на три… Войну уже не захватишь… Но, увидев Беличенко, незнакомого капитана, оробел и сделал движение встать. Тоня тоже повернула голову, встретилась глазами с Беличенко и улыбнулась ему. В холодном свете утра далеко было видно снежное поле и чёрные круги разрывов на нем. По полю от передовой волокся дым. И от передовой же полз раненый, приподнимался на руках, что-то кричал и падал. И снова полз, слепо тычась в стороны. Другой раненый, в распахнутой шинели медленно шёл, опираясь на винтовку. Его несколько раз закрывало разрывом, но он вновь появлялся сквозь дым, все так же медленно переставляя ноги. Артподготовка продолжалась, и «хейнкели», гуськом заходившие на бомбёжку, теперь посыпались из-за облаков, пикируя на передовую. От них плашмя отрывались чёрные палочки увеличиваясь и воя, они неслись вниз. На НП вдруг все затряслось, задрожало, с брустверов потёк песок. И сейчас же над высотой чёрными тенями скользнули наши штурмовики и скрылись в дыму.
Ещё не отбомбили самолёты, когда Ратнер, наблюдавший в бинокль, обернулся со странным, будто повеселевшим лицом:
— Танки! В стереотрубу Беличенко было видно, как они по одному появляются из-за гребня. Стали смолкать разрывы. Теперь явственно была слышна трескотня пулемётов и автоматов: началась атака. Только раненый все так же ковылял, опираясь на винтовку. Ударила мина вдогон, одна-единственная. Когда ветром отнесло летучий дымок, человека не было: на снегу серым пятном распласталась шинель. Но отрываясь от стереотрубы, Беличенко достал папиросу, крепко закусил зубами. Опять низко над головой прошли наши штурмовики. Они теперь возвращались и шли на большой скорости, не строем, прижимаясь к земле. Их стало меньше, а у последнего тянулся за хвостом чёрный шлейф дыма. Беличенко подал команду. Телефонист повторял с той же интонацией, с теми же движениями губ. Впереди НП стояли в укрытии три наши самоходки, те самые, откуда вечером приходил лейтенант-танкист с обожжённой щекой. До артподготовки здесь была посадка, она маскировала, но сейчас деревья были вырублены осколками, и среди пней самоходные пушки стояли на оголённом месте. У самоходок спереди — подушка лобовой брони, сзади и сверху они прикрыты брезентом. Они хороши в наступлении, когда устремляются в прорыв. Сейчас против них были тяжёлые немецкие танки. Они медленно шли, и воздух между ними и передовой будто сжимался. Средняя самоходка зашевелилась вдруг, попятилась из укрытия — пушка её едва не чертила по земле. Постояв так, она сползла обратно в окоп и сразу открыла огонь по танкам. Она словно торопилась расстрелять снаряды. Танки стали. Длинные их стволы, утолщённые на концах, повернулись все в одну сторону. Их было шестнадцать, и, в сознании своей силы, они не торопились. Забыв прикурить, Беличенко сунул зажигалку мимо кармана, не заметил, как она упала.
— Огонь! Высоко над головами прошелестели в воздухе снаряды, и позади немецких танков возникли на снегу два разрыва. Беличенко убавил прицел. Третий снаряд потревожил танки. Они расползлись дальше друг от друга, продолжая стрелять. Теперь уже и остальные самоходки отвечали им, а откуда-то справа оглушительно хлопала дивизионная пушка. Постепенно втягивалась вся артиллерия, и тяжёлая и лёгкая трудно стало различать свои разрывы. Но танки, не отвлекаясь, продолжали прицельно, сосредоточенно расстреливать самоходку. Сначала беззвучно взметнулся огонь над ней, потом внутри стали рваться снаряды: те, что она не успела выпустить. А когда взрывы прекратились, над башней сомкнулось пламя.
— Никто не выскочил, — сказал Богачёв хрипло. — И на черта он мне вчера про себя рассказывал? Обнял вот так и рассказывает, и рассказывает… Про друга своего вспомнил, какого башней перерезало. Кто знает, в какой он самоходке был? А?.. Ему не ответили. У всех в глазах был отблеск пламени, в котором горели сейчас люди. Беличенко сидел, сутулясь перед стереотрубой, вёл заградительный огонь рот жёстко сжат, каждая складка на лице отвердела. Танки то скрывались в лощине, то вновь появлялись на гребне от этого казалось, что их больше. Два из них уже горели, остальные как будто не пытались пробиться. И атака пехоты, по всей видимости, тоже захлебнулась. Но справа и слева, на участках соседних дивизий, шёл сильный бой. Земля передавала непрерывное глухое дрожание, иногда все сотрясалось, и слышно было, как там завывают самолёты. К полудню пошёл снег. Серое пятно — распластанная шинель постепенно белела, сливалась с окружающим, и вскоре её уже невозможно было разглядеть. Снег вначале был мелкий, потом повалил крупней. Потеплело. Опустилось небо, белая даль придвинулась, мир стал тесней, и танки теперь неясно маячили на гребне лощины. Казалось, уже вечереет, а не было ещё и трех часов. И каждым в этом тесном мирке овладело чувство оторванности.