Чех Франтишек Войта и украинец Дмитро Пичкарь залегли рядом, за камень…
Надпоручик им сказал, не глядя в глаза:
— Есть приказ готовиться к отходу на новую границу… В тот же вечер, 26 сентября, в берлинском Спорт-паласе на фашистском сборище бесновался фюрер:
«Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду, как первый солдат, против Чехословакии!»
1 октября 1938 года гитлеровские войска беспрепятственно вступили на крутые дороги Судетов. Ночью часть, в которой несли службу Войта и Пичкарь, начала отходить, согласно приказу, «на новую границу». Они двигались вместе с тяжёлыми обозами местных переселенцев. И всюду — в узких улочках старинных городков, на горных дорогах — обстреливали их судетские фашисты: оружия у тех оказалось предостаточно.
Пограничники отходили, не открывая ответного огня.
В начале марта 1939 года Дмитрию Пичкарю вручили приказ о демобилизации.
— На сгледаноу [9] — пожал руку Франта. — Ты к себе в лес?
— Куда же ещё?
— Я тоже в лес. На этот раз, правда, не только с топором… И тебе советую взять домой винтовку.
Двенадцатого марта Пичкарь вернулся в Родниковку, где жили его родители.
* * *
Голодно и холодно было в отцовской хате. Надо было помочь старикам. Рубил лес за Ждениевом — подальше от хортистских жандармов и карателей. Хотя оккупанты были одеты не в немецкие, а в венгерские шинели, — он видел их всяких и знал: два сапога — пара.
Шла осень 1939 года. Советская граница, к которой думал пробираться Дмитрий, была уже рядом, на самом перевале, над Нижними Воротами. Но никому Пичкарь не говорил о том, что замышлял. Был теперь поопытней того паренька, который отчаянно стягивал штрейкбрехеров с глухих заборов «Сольвы». Умел сдерживать себя.
Как-то с утра по узкоколейке на лесоучасток всё же приехали жандармы, забрали двух-хлопцев: те были комсомольцами. Пичкарь в это время работал повыше, на гребне горы, и все хорошо видел.
Домой заявляться было уже рискованно. Соседи говорили: ищут и его. А кругом, казалось, тишь да благодать: бархатные пояса лесов охватывали могучие горные массивы, в белой дымке таяли серебристые змейки речушек… Всё же Пичкарь спустился в долину и прихватил винтовку. Вечером они с дедом Ильком из соседнего села Голубиного устроили засаду на кабаньей тропе. Дед пыхтел-пыхтел короткой трубкой, потом кивнул на его винтовку:
— На дичь приберёг?
— А что, дед?
— Да ничего. Так, к слову… В другой раз он заметил:
— Слыхал, за перевалом уже и землю разделили бедным? Сам бы сходил посмотреть, да ноги не те…
— Я тоже поглядел бы, — заговорил Пичкарь. — Только как же идти одному?
— А ты один и не ходи. Есть ещё… охотники. Которые с винтовками. Кто, как ты, зверьё подстерегает.
— Где ж они?
— А ти не спеши, — дед выбил трубку, медленно поднялся. — Приходи в субботу, когда солнце сядет, к кривой сосне…
— Так я тогда приду не сам — ещё с одним хлопцем. Из вашего же села Голубиного.
— С Улиганцем? — прижмурился дед.
— Айно, с Василем…
— А я думал, с тем, что живёт по соседству со мной, с Иваном Улиганцем.
— Хитрые вы, диду…
— Да и ты, как погляжу, не из простачков.
Дмитро пришёл в село, чтобы попрощаться. Сосед Петро Матущак устроил его на ночь в своём сарае — в метрах двадцати от отцовской хаты. Устроил просто вовремя: тёмные тени появились под вечер у дверей. Зазвенели окна, вскрикнул старый отец.
Дмитро сжал винтовку, но сдержал себя — и бросил её в сено: ничего не поможет, а навлечёт беду на всех — и родных, и соседей.
Только на третью субботу у кривой сосны дед Илько собрал восемь человек. Сюда пришли оба Улиганца, Иван и Василь, ещё Анна Гецянин из села Уклина. Пришли и незнакомые — все с оружием.
На рассвете выбрались к Ждениеву, пошли через узкие ломтики огородов. Вдруг Василь насторожённо схватил Пичкаря за руку:
— Смотри!
У корчмы появились солдаты в накидках — не разберёшь, жандармы или пограничники. Кто-то из друзей дорвал с плеча винтовку…
— Не надо, — сказал дед. — Мы-то уйдём, а над людьми учинят расправу.
Потом провёл их молча к перевалу.
Перекрестил каждого:
— Ну, с богом!
В стороне услыхали стрельбу. Анна шепнула:
— Не мы одни выбрали эту ночь…
За перевалом командир, к которому доставили восьмерых перебежчиков, устало вздохнул и потёр помятое бессонницей лицо:
— Что же, и в обед начали уже переходить?
Пичкарь пристально всматривался в незнакомую форму: три красных квадратика в зелёной петлице. Прикинув в уме звание, сказал:
— Мы свои, пан… хочу сказать, товарищ старший лейтенант, совсем свои.
— Конечно же, свои, — усмехнулся командир. — Все свои. Ночью идут с малыми детьми, а у венгров — минные поля. Видно, большая беда гонит, если, рискуя жизнью, всей семьёй границу переходят. А вот — пожаловали в полдень. И страху, выходит, уже никакого…
— А мы страх за теми горами оставили…
— То-то и оно…
Командир добродушно ворчал, но пока расспрашивал, успел распорядиться, чтоб их накормили. Затем вышел проводить беглецов к машине:
— Поедете в город, там ваших много собралось…
Подошёл к Пичкарю поближе, заглянул в лицо.
ЇВроде бы коллеги мы с тобой, пан-товарищ Пичкарь, — сказал командир. — Тоже был пограничником?
Откуда вы знаете? — удивился Дмитрий.
В прошлую субботу один старичок привёл двух девчонок. Сказывал: «Ожидайте хорошего хлопца — пограничника…» Ожидали, как обычно, ночью, а ты решил, значит, поспеть прямо к обеду…
* * *
Здесь, на западных бастионах Советской страны, предгрозовая тишина не вводила людей в заблуждение. Потоки беженцев, спасавшихся от страшного фашистского нашествия, только усиливали напряжение. Но закарпатцы отправлялись все дальше на восток, и ужасы, тревоги оставались позади.
Вот когда жалел Пичкарь, что не шибко грамотен — школа его прошла на чужих пастбищах, потом вместо ручки пришлось топор держать в руке, а то — и винтовку. Новый мир быстрее открывался тем, кто имел больше знаний. Но в Советской стране Дмитрий не почувствовал себя одиноким. Даже казалось поначалу, что это просто счастье такое выпадает — встречается столько участливых друзей. А вскоре он понял: здесь, в стране трудящихся, люди не привыкли быть равнодушными к судьбе других.
И вот началась война.
Память просеивает сквозь сито времени случайные встречи, оставляя на поверхности самые драгоценные. Тронешь их воспоминаниями — сразу заблестят, оживут события… Вот мелькнуло бледное, худощавое лицо кадровика из далёкого леспромхоза на востоке, где Пичкаря устроили на привычную для него работу. Кадровик часто приходил к рабочим в общежитие, усаживался у раскалённой печки. Беседовал и с Дмитрием: расспрашивал его про Карпаты, верховинские села, Родниковку. Когда Пичкарь заводил разговор о фронте, кадровик нервно закуривал:
— Погоди немного…
Откуда было знать, что кадровик присматривается к этому лесорубу, прощупывает характер? Однажды у печурки, слушая рассказы Пичкаря о родном Закарпатье, Иван Степанович — так звали этого человека — вдруг затянул простуженным голосом:
«Верховино, світку ти наш,
Гей, як у тебе тут мило…»
По его щекам пошли красные пятна:
— Были у меня хорошие друзья, тоже… лесорубы.
— В Карпатах?
— Да нет… В другом краю. Там было очень жарко. Тем не менее они пели свои песни.
Пичкарь удивлённо поглядывал на кадровика. Покрасневшее лицо собеседника стало каким-то молодым, и, казалось, был он где-то далеко-далеко…
— Вот так-то, камрад… Лесорубы — они всякие песни знают. Сейчас спать тебе пора, а завтра продолжим…
Но не пришлось выслушать продолжение рассказа Ивана Степановича: кадровика увезли в больницу, а Пичкаря вызвали в контору. Там военный сообщил, что в Бузулуке формируется Чехословацкая бригада.
— Мы получили насчёт вас ходатайство, так что считайте — все в порядке, — сказал он Дмитрию.
— Кто же — если не секрет — ходатайствовал?..