Горецкий сделал шаг в сени, Борис же в это время ловко проскочил вперед, вырвав у него из руки наган, на что Горецкий уже не обратил внимания, услышав голос Карновича. В сенях Борис заметался, заскочил в другую комнату, где простоволосая хозяйка в одной рубашке схватила его за руку и подвела к окошку, что выходило в огород. Бесшумно растворив окно, она перекрестила Бориса и отошла. Борис спрыгнул в цветы, пробежался по грядкам с помидорами и затаился. Входную дверь отворили, на пороге возник сам Горецкий с фонарем.
Освещенная фигура его выглядела грозно.
— Как сметь… ко мне? — спрашивал он сдавленным от сдерживаемой ярости голодом.
— Ваше высокоблагородие, поступило донесение… видели его в этих краях… прикажите обыскать слободку… — бормотал Карнович.
— Да вы что себе позволяете? Завтра же на фронт! — голос Горецкого набирал силу.
Борис почувствовал, как кто-то дернул его за штанину. Ахметка поблескивал в темноте узкими глазенками и манил за собой. Они проползли в самый темный угол двора, там у забора были сложены какие-то кули, прикрытые рогожей. Ахметка вскарабкался на кули, а Борис легко подтянулся и перемахнул забор. Мальчишка приземлился рядом бесшумно. Они осторожно выглянули из-за угла. У калитки стоял солдат, остальные находились внутри дома и на дворе. Борис вытащил наган, но Ахметка потянул его за рукав в сторону.
"Вот так-то, господин Карнович, — думал Борис, прибавляя шагу, — больше мы с вами не встретимся, а если встретимся, один из нас этот свет вскоре покинет. Очень я не люблю, когда по почкам бьют”. Он сам удивился своим мыслям. Никогда раньше не был он агрессивным. Просто надоело ему бегать, как зайцу, по всей России и прятаться от всех. “Но сейчас-то я тоже бегу, — возразил сам себе Борис. — Но это в последний раз. Черт его знает, Горецкого этого, что он за игру затеял”. И хоть помнил его Борис по довоенной жизни в Петербурге как человека несомненно порядочного, но столько всего случилось за эти годы, люди меняются и от меньшего. Устроил Борису побег, привел к себе, чтобы вызвать доверие… Борис сдуру наболтал ему про сестру… А если Горецкий не поверил ему и считает, что он причастен к преступлению? Упорно посылал в Батум… Что ж, в Батум, так в Батум, там на месте определимся. А здесь все равно нельзя оставаться, земля под ногами горит.
Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновав город. Дорога шла вниз. Последние домики слободы остались позади. В глухой предрассветной темноте не было видно ни зги, и если бы не Ахметка, чудом находивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближе и ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запах свободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительного спуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря стало светлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы, раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенные голоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.
Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ноги и с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомом Борису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.
— Ахметка, ты, что ли? — крикнули из темноты по-русски.
По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослый плечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутано концами башлыка, в руке темнел маузер. Мальчик замычал что-то свое, и удивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволял скудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес с сильным певучим акцентом:
— Деньги давай. Не “колокола” — лиры. Батум плывем. Сейчас плывем. Пока темно.
Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящих бумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борис прибавил ещё несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнув Борису рукой, — мол, давай за мной!
Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую голову татарчонка, пробормотал:
— Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! — И пошел к сходням.
Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя как ловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе, но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис, скрепя сердце, шагнул на шаткую доску.
Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенное палубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатая каютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стояли знакомый контрабандист и ещё двое: один — совершенно разбойничьего вида субъект, а другой — юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажную мраморную статую греческого бога Пана. Первый — главный на корабле — скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи у берега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус, подвешенный к рейку. “Капитан” встал у рулевого весла, и фелюга, неровно подпрыгивая на волнах, отошла от берега.
Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы, позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускался туман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти в открытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русские слова, сказал:
— Га-асподин хароший, ты в каюта ступай. Григорий Степаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч хароший человек, свой человек, только не надо ему тебя видеть.
— Кто такой Григорий Степаныч? — удивленно спросил Борис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.
— Таможня, — коротко ответил контрабандист, потом добавил:
— Красные были — Григорий Степаныч плавал, белые были — Григорий Степаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.
— А, как же он нас увидит, когда туман? — поинтересовался Борис.
— Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он, Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч уже идет.
Борис не видел и не слышал никаких признаков — только плеск волн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался в тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол на маленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис с трудом, но устроился, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетеную циновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих, прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерное тарахтенье мотора.
Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которую мог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюга дрогнула от толчка.
— Здоров, Спиридон! — раздался басовитый окрик.
— Бог в помощь, Григорий Степаныч! — ответил контрабандист. — Сами-то здоровы ли?
Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, как раньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась — пресловутый Григорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя — уж очень много его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, с загорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного из запорожцев с известной картины Репина.
— Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?
— Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! — Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.