Все мужчины в этой ассоциации в прошлом были активными членами НСДАП, и большинство из них работали в министерстве пропаганды и в партийной канцелярии Гесса и Бормана, занимаясь проблемой создания «новой морали» для тысячелетнего рейха. Люс задумал эту съемку довольно рисково: он рассчитывал, что старики проведут свою «пропагандистскую работу», не встречая сопротивления со стороны актеров, которые в силу своей профессии «подыгрывают» на площадке партнеру, а не спорят с ним. Потом, думал Люс, когда старики кончат свои монологи, он подмонтирует хронику: он даст кадры, где были сняты эти старички в пору их молодости, когда они ратовали за чистую любовь арийцев, которым мешают претворять в жизнь их великие идеалы большевики, славяне, евреи и цыгане.
– Так, – сказал Люс, – хорошо. Начнем сначала? Простите, как вас зовут?
– Ингрид.
– Очень красивое имя, – улыбнулся Люс. – Итак, мой вопрос: «А разве вы...»
– Да-да, помню, – быстро ответила актриса.
«Готовилась, дуреха, – понял Люс, – все то время, пока меняли пленку в диктофоне, она мучительно готовилась к ответу».
– Я любила два раза, – сказала Ингрид.
– Вы убеждены в этом? Именно два раза? А не три?
– Именно два раза. Мой жених разбился на скачках, он был наездником. Я очень любила его. И сейчас я люблю человека, который похож на моего первого возлюбленного. Он так же благороден, чист, нежен...
– Может быть, все-таки, – настаивал Люс, – вы любили всего один раз – того, первого, который погиб? Может быть, вы и сейчас продолжаете любить его – в облике другого человека?
Актриса вздохнула и согласилась:
– Может быть, вы правы.
«Идиотка, – подумал Люс. – Ее нельзя оставлять в фильме. Я пущу ее на затравку, старики начнут торжествовать победу, и тогда уже мне придется взять у них пару интервью. Надо будет предупредить Георга, чтобы он снимал меня со спины, когда я отойду от камеры».
– Благодарю вас, Ингрид, – сказал Люс. – Все очень хорошо. Теперь попрошу вас, фройляйн...
– Кристина Ульман.
– Пожалуйста, Кристи, – попросил Люс.
Худенькая, в длинном черном свитере и потрепанных джинсах, Кристина села напротив Люса, и глаза ее – длинные, черные – сощурились зло и выжидающе.
– Вы лжете, – сказала она, помедлив, – когда говорите нам о возвышенной, святой и чистой любви. Сейчас такой любви не может быть.
– Отчего? – спросил Люс и напрягся. Он почувствовал, что эта девочка может предложить схватку.
– Оттого, что ваше поколение убило любовь!
– Стоп! – сказал Люс. – Спасибо, Кристи! Дальше не надо. Сейчас мы стреляем вхолостую. Итак, коллеги, полная раскованность, вы – хозяева площадки, смело принимайте дискуссию, но не перебивайте собеседников, дайте им сказать то, что они хотят сказать, расположите их к себе. Мужчинам придется беседовать со старухами. Бабушки любят сентиментальность – помните об этом...
– Добрый вечер, дамы и господа, – первым начал высокий актер, – мое имя Клаус фон Хаффен. Мне хотелось бы задать несколько вопросов нашим дамам. Позвольте? – он чуть поклонился той старухе, которая была к нему ближе других.
– Пожалуйста, господин фон Хаффен.
– Ваше имя?
– Ильзе Легермайстер.
– Фрау Легермайстер, меня интересует только один вопрос, – говорил актер хорошо поставленным голосом, на настоящем «хохдойч».
Люс похолодел от счастья, прилипнув к камере: бабушка смотрела на двухметроворостого красавца с нескрываемым вожделением. Люс плечом оттер Георга от камеры и наехал трансфакатором на лицо старухи.
Актер продолжал:
– Мой вопрос прост, и вы, вероятно, догадываетесь, каким он будет. Сколько раз в жизни вы любили?
– Один раз.
– Вы любили вашего мужа?
Старик, сидевший рядом с фрау Легермайстер, заулыбался, а старуха, не поворачиваясь к нему, словно бы прилипла взглядом к актеру.
– Да, – ответила она и чуть кивнула направо, – моего мужа.
– Вы никогда не были увлечены другим мужчиной?
Старуха обернулась к мужу. Она смотрела на него какое-то мгновение, и глаза ее были выразительны, и вдруг она улыбнулась длинными фарфоровыми зубами с четко просматривающимися золотыми прослойками.
– Нет, – ответила она, – я любила только моего милого Паульхена.
– Ваш муж казался вам образцом во всех смыслах?
– Да. Он был образцовым лютеранином, отцом и гражданином.
– Простите, фрау Легермайстер, мой следующий вопрос, но он необходим: был ли ваш муж образцовым мужем? Мужчиной, говоря точнее?
– Господин фон Хаффен, это меня никогда не волновало. Для меня всегда было главным духовное в любви, а не грязное, плотское...
Люс почувствовал, как затрясся от сдерживаемого смеха ассистент, – они сидели у камеры, тесно прижавшись друг к другу, и Люс толкнул его локтем.
«Великолепно, – радовался Люс, – было очень ясно видно, как она врала. Это удача».
Следующей на маленькую сцену, где обычно выступал джаз-банд, вышла Ингрид.
– Какой должна быть чистая, высокая любовь? – спросила она старика, сидевшего за столиком в одиночестве.
– Настоящая любовь, – ответил старик, пожевав синими губами, – должна быть доверчивой, нежной и трепетной.
– Простите, ваше имя? Телезрителям интересно узнать ваше имя...
– Освальд Рогге.
– Господин Рогге, что такое доверчивая любовь?
– Как бы вам объяснить получше, – вздохнул старик. – Это когда с первого взгляда... Даже не знаю, как объяснить...
– Ваша жена отсутствует на нашей встрече?
– Да. Она отдыхает с внуками на побережье.
Ингрид нахмурилась, обязательная улыбка сошла с ее лица, и она вдруг спросила:
– Как вы думаете, господин Рогге, возможно ли сохранить любовь после измены? Случайной, глупой... Ненужной...
– Нет, – отрезал Рогге. – Это исключено.
– А что же тогда делать человеку, который любит, но который в силу обстоятельств оказался... падшим...
– Об этом надо было думать раньше.
– Любовь исключает милосердие? – спросила Ингрид.
«Я подонок, – подумал Люс. – Что за манера – сразу составлять впечатление о человеке по первым двум фразам? Это преступление – позволять себе плохо думать о человеке, не узнав его толком. Фашизм какой-то. Разве я допускал, что она задаст такой изумительный вопрос? Впрочем, Нора решит, что я сочинил ей этот вопрос после совместно проведенной ночи».
– Любовь – это само милосердие, – ответил Рогге, – но для того, чтобы сохранить любовь, милосердие и чистоту отношений, следует быть беспощадным по отношению к падшим.
– Я не хочу вам верить, – сказала Ингрид, и в глазах у нее появились слезы, – нет мужчин, которые не изменяют женам! Нет! Я таких не встречала! Все мужчины изменяют, только одни это делают как скоты, а другие ведут себя как честные люди – не сулят рая и не клянутся в вечной любви!
– Я протестую! – сказал высокий, сильный еще, хотя седой как лунь, мужчина и поднялся со своего места. – Мы думали, что киноискусство хочет помочь нам в воспитании молодых германцев, а здесь мы видим попытку опорочить идеалы!
Люс начал грызть ногти: он грыз ногти в горе и в радости. Он знал, что это ужасно. Нора пилила его, утверждая, что ногти грызут только те мужчины, которым суждено быть вдовцами; он знал, как это омерзительно со стороны, но он ничего не мог с собой поделать. Сейчас была радость – нежданная, он даже не мог мечтать о такой удаче: говорил Иоахим Гофмайер, бывший советник Геббельса по работе с молодежью. У Люса были архивные кинокадры, в которых Гофмайер выступал перед активом гитлерюгенда и давал указания, как и от чего следует уберегать германскую молодежь, что надо противопоставлять растленной большевистской и англо-американской пропаганде.
Люс не ждал, что к Гофмайеру подойдет Кристина.