Рафаэль проговорил, возвысив голос:
— Да славится…
— Да славится И. Е. В. Е. в царствии своем, — хором подхватили Эзра с ибн Саррагом.
— И в этот миг вопросил я…
— Князя божественного присутствия.
— Я сказал ему: как имя твое?
— И ответил он мне: я зовусь…
— Отрок.
Обмен словам происходил под все усиливавшимися порывами ветра, будто стихию раздражали эти трое, разговаривающие на тайном языке. Да и они ли это говорили? Или то была та темная тень, закрывающая распятие у входа в Ла-Рабиду? Если только это не был шепот со звезд.
Исчерпав цитаты из первого Чертога, Рафаэль подытожил:
— Значит, это вы — эмиссары Абена Баруэля. Он меня предупреждал. Я знал, что когда-нибудь вы придете.
— Он вас предупреждал? Вы имеете в виду, лично? Вместо ответа молодой монах предложил:
— Давайте вернемся. Внутри нам будет удобнее продолжить этот разговор.
В монастырской библиотеке все пропахло воском. В слабом свете свечей виднелся лежащий на пюпитре раскрытый том «Canon de Muratori» на греческом. Редчайший экземпляр. На полках аккуратными рядами стояли сотни книг. Некоторые потрепанные, покрытые тонким слоем пыли, другие — в более хорошем состоянии. Авторы и тематика смешались в кажущемся беспорядке, от Протагорадо Фукикида вперемежку с Аверроэсом и Сенекой. На самом виду висел список произведений, запрещенных Инквизицией.
Варгас уселся за одним из столов, жестом предложив гостям последовать его примеру.
— Ну, — начал Сарраг, — не объясните ли вы нам, что вас связывало с Баруэлем?
— Прежде всего вам следует понять, что мои познания ограничиваются тем, что он пожелал мне сообщить. Вообще-то это от вас мне бы хотелось услышать пояснения.
— Вы с ним познакомились в Ла-Рабиде?
— Нет. Здесь произошла наша вторая встреча. Впервые мы встретились прошлой осенью. Я находился в Толедо проездом, направлялся в монастырь. Дойдя до площади Сокодовер, я был вынужден остановиться. Площадь была запружена народом. Я увидел помост и лавки. Чей-то голос произносил то, что я распознал как символ веры. И я понял, что угодил в разгар аутодафе. Это было впервые в жизни. Так что я решил задержаться и присоединиться к зрителям. От подробностей церемонии я вас избавлю. К тому же ничего нового вы бы не узнали. — Он некоторое время молча смотрел на собеседников, потом продолжил: — Когда закончили перечислять грехи и приговоры, привели первую жертву. До сих пор помню имя: Леонора Мария Энрикес. Продемонстрировав знаки отречения, она поднялась на помост. Инквизитор спросил, чего она просит. «Милосердия», — ответила она. Тогда он спросил, в чем ее проступок, и тут она, как ни странно, замолчала. Инквизитор настаивал, приказывая ей признаться в грехах. Напрасный труд, женщина не раскрывала рта. И тогда инквизитор, отчаявшись добиться желаемого, провозгласил: «У святого трибунала нет иного выбора, кроме как предать вас огню, дабы защитить дело Господне!» В этот-то момент и случился инцидент. Стоящий рядом со мной мужчина, потрясая кулаками, закричал: «Будьте прокляты! Прокляты! Прокляты!» И еще громче повторил на иврите фразу, которая, как я позже узнал, значила «да отмстит Предвечный за ее кровь!». В мгновение ока в него вцепилось множество рук, отовсюду посыпалась брань и разъяренные вопли. Словно волчий вой. С него начали срывать одежду, и он должен был вот-вот рухнуть под ударами, что наверняка закончилось бы для него очень плохо. — На губах рассказчика мелькнула грустная улыбка. — Я совсем не герой. И, рискуя вас шокировать, признаю, что Святая Инквизиция не лишена достоинств. Но в тот момент внутренний голос велел мне действовать. Мне показалось недопустимым, чтобы этот человек — каким бы богохульником он ни был — стал жертвой слепой злобы.
Я поспешил ему на помощь и, распихав народ локтями, смог, одному богу известно как, утащить его прочь от разъяренной толпы. Это было просто чудо, никаких сомнений. Этот человек…
— Это был Абен Баруэль, — предположил ибн Сарраг.
Рафаэль кивнул.
— И что было дальше?
— Я отвел его домой. Он истекал кровью. Раны не показались мне опасными, но в его возрасте хватило бы и их. Именно по этой причине я решил вопреки его протестам остаться ухаживать за ним. Помнится, мы с ним много беседовали.
— Не будет ли нескромным, если мы поинтересуемся, о чем вы говорили?
— Обо всем. О нем, обо мне, о его вере, о моей, о жизни и смерти. Откровенные разговоры из тех, что иногда бывают между двумя существами, которых разделяет все, но соединяет случай. Ближе к середине ночи, успокоившись относительно его состояния, я снова отправился в путь. И больше не слышал о Баруэле вплоть до того дня, когда он явился в монастырь. Это случилось где-то в середине января.
Рафаэль помолчал минутку, сильно взволнованный.
— Да, фра Рафаэль, я знаю, что вы не ожидали моего приезда.
Молодой монах отчетливо помнил хрупкого старого еврея, сперва стоявшего, а потом опустившегося на каменную скамью.
— Я хочу кое-что вам доверить. Я решил приехать к вам и поделиться тайной, самой грандиозной, самой невероятной тайной, вовсе не потому, что вы спасли мне жизнь. Если бы этого не сделали вы, то сделал бы кто-то другой. Я вас удивил? А, тем не менее, это правда. Было предсказано, что в тот день я не умру. Еще нет. Не раньше, чем исполню свое предназначение.
Еврей замолчал, тяжело дыша. Потом продолжил:
— Однако, как только я покину своды этого монастыря, как только покину вас, смерть набросит на меня свои сети. Я приму ее с радостью, более того — с облегчением.
Рафаэль не смог скрыть своего удивления, слыша то, что он в тот момент счел словами смертельно больного. И ответил банальностью:
— Никто не знает, когда придет его час. Вы проживете столь долго, сколько будет угодно Господу нашему.
На лице старого еврея мелькнула загадочная улыбка.
— Фра Рафаэль, Господу нашему уже угодно, чтобы я покинул этот бренный мир. И я знаю, что он прав. Никогда еще человеческое существо — не считая патриархов и святых — не покидало этот мир столь просветленным, столь наполненным радостью. Но вернемся к главному!
Он снял кожаный мешок, висевший на плече, и положил на колени.
— Я уже сказал вам, что вовсе не из чувства благодарности предпринят этот шаг. Дело в другом. К вашему сведению, я терпеть не могу проявления каких-либо чувств. Моя бедная супруга — да смилуется над нею Всемогущий — достаточно настрадалась из-за этой черты моего характера! Да, мое сердце отнюдь не каменное. Но для меня рука, "положенная на горящий в лихорадке лоб, сдавленное рыдание при виде страданий любимого существа — куда более значимые проявления чувств, чем клятвы в любви и заверения в дружбе. Нам всем дана возможность произносить сочувственные слова, но между словами и действиями пролегает пропасть! Я говорю это для того, чтобы вы лучше поняли, чего мне стоит признаться, что ночь, которую вы провели у моего изголовья, навсегда осталась в моей памяти.
Абен Баруэль выпрямился и прислонился к стене, глядя куда-то вдаль.
— Иногда, чтобы понять собственные чувства, чтобы оценить сокровища, хранящиеся в душе другого человека, требуется целая жизнь. И наша слепота столь велика, что зачастую нам это и вовсе не удается. Однако иногда все иначе. Так бывает крайне редко, чтобы между людьми все было сказано сразу, одним лишь взглядом. Именно такая связь и установилась между вами и мной, хотя мы сами этого не заметили.
Рафаэль Варгас молчал.