Надеюсь, что она ушла с возлюбленным, это лучше, чем продолжать жить и страдать в одиночестве.
Смеясь и одновременно вздыхая, Хью притянул к себе жену:
— Дорогая хозяюшка, в твоих словах много справедливого, но мир полон несправедливости.
— И все же я считаю, что Руалд тут тоже не виноват, — сказала Элин, смягчаясь. — Я даже думаю, что он дал бы ей свободу, если б мог. Теперь она свободна, и я надеюсь, что, где бы она сейчас ни находилась, в ее жизни есть утешение. Я так думаю: если человек и вправду услышал Божье повеление, ему ничего другого не остается, как повиноваться, хотя он может дорого за это заплатить. Каким монахом он стал, Кадфаэль? Действительно ли он был не в силах противиться гласу Божию?
— Да, — отвечал брат Кадфаэль, — так оно и было. Руалд всецело отдался своей новой миссии. Я уверен, что у него не было иного выбора. — Монах помолчал в задумчивости — ему трудно было найти подходящие слова, чтобы определить ту степень самоотречения, на которую сам он не был способен. — Теперь он полностью защищен от любых внешних воздействий. Для нынешнего его состояния и добро, и зло — все благо. Если бы ему суждена была мученическая смерть, он бы принял ее с тем же спокойствием, что и блаженство. Сомневаюсь, чтобы он вспоминал когда-нибудь о своей прошлой жизни в миру, где он прожил сорок лет, или о жене, которую бросил. Да, у Руалда не было другого выхода, не было выбора.
Элин не сводила с брата Кадфаэля широко раскрытых, цвета ирисов, глаз невинных и в то же время весьма проницательных.
— А было ли с тобой такое, когда ты решил уйти в монастырь? — спросила она.
— Нет, у меня был выбор. И я его сделал. Это было трудно. Но я остановился на нем — и не жалею об этом. Я не такой избранник Божий, не святой, как Руалд.
— А он — святой? — с удивлением спросила Элин. — Не слишком ли легко он стал им?
Документ об обмене земли между аббатствами в Хомонде и Шрусбери был составлен, скреплен печатями и засвидетельствован в первые дни сентября. Выполняя распоряжение аббата, брат Кадфаэль и субприор Ричард отправились осматривать вновь приобретенный участок, чтобы определить, как его лучше всего использовать с наибольшей выгодой для аббатства. Когда они выходили из обители, еще не рассеялся утренний туман, но к тому времени, когда они достигли переправы, находившейся недалеко от Земли Горшечника — немного вверх по течению Северна, — солнечные лучи уже пробивались сквозь дымку, и сандалии монахов оставляли четкие следы на росистой траве. Другой берег, крутой и песчаный, во многих местах подмываемый течением, переходил в узкую полосу травы, за которой, на холме, росли кустарники и деревья. Выйдя из лодки на другой стороне Северна, монахи прошли вдоль этой полосы и остановились на углу Земли Горшечника. Перед ними, склоняясь к реке, располагался довольно большой участок.
Место было очень красивым. С песчаного откоса у реки травянистый склон постепенно поднимался к вершине холма, поросшей колючим кустарником. Там же росли березы — и небо просвечивало сквозь тонкую филигрань их ветвей. Опустевший дом словно присел на корточки, привалившись к зарослям в дальнем углу участка, садовая изгородь исчезла, а сам сад почти заглушила разросшаяся некошеная трава. Хлебные колосья, которые аббатство в Хомонде даже не удосужилось снять и отвезти в амбары, были по-осеннему бледны. Они созрели уже несколько недель назад, и зерна уже стали осыпаться. Среди выгоревших стеблей все еще пестрели яркими красками полевые цветы — колокольчики и маки, маргаритки и васильки; кое-где, по-весеннему нежные, пробивались зеленые ростки молодой травы. Спутанные ветки ежевики были усыпаны только-только начавшими темнеть красными ягодами.
— Эти колосья можно скосить и высушить, а после набить ими сенники, — сказал брат Ричард, внимательно разглядывая заросшую пашню. — Только вот стоит ли овчинка выделки? Может, лучше ничего не трогать, дать стеблям высохнуть, а после распахать поле? Эта земля давным-давно не была под плугом.
— Да, это будет трудная работа, — заметил брат Кадфаэль, с удовольствием наблюдая, как солнечные лучи ласкают белые стволы берез.
— Не такая трудная, как кажется. Почва здесь сама по себе хорошая, плодородная. У нас ведь есть упряжка из шести волов, а поле большое — всем работы хватит. По-моему, сначала надо пропахать широкую и глубокую борозду, — сказал брат Ричард. Он вырос в сельской местности и знал в этом толк. Ведомый безошибочным чутьем, брат Ричард сразу же нашел самый короткий путь на вершину холма — прямиком через поле, вместо того чтобы обходить вокруг, по траве. Осмотревшись, он заявил: — Мы оставим нижнюю полосу под выгон, а пахать будем на верхнем участке.
Кадфаэль был того же мнения. Поле, расположенное за Хотоном, которое они отдали при обмене, лучше было использовать под выгон; а здесь, на холме, можно было на следующий год собрать урожай овса или пшеницы, а потом перегнать — на жнивье скот с нижнего выгона. Таким образом земля будет удобрена — и еще через год даст отличный урожай. Местность Кадфаэлю нравилась, и все же была здесь, в этом воздухе, разлита какая-то невыразимая печаль. Выглядывавшие сквозь поломанную садовую изгородь травы и сорняки, борющиеся за место под солнцем, дом без дверей и окна без ставней — все говорило о том, что это место покинуто людьми. Не будь этого, ничто бы не нарушало здесь спокойствия и мира. Но нельзя было без печали смотреть на покинутое хозяйство, зная, что двое людей — бездетные супруги — жили здесь целых пятнадцать лет и вот теперь от их надежд и стремлений не осталось и следа. Нельзя было не заметить и развалившуюся, разграбленную печь для обжига и не вспомнить при этом, что тут совсем недавно трудился гончар — обжигал в печи свои изделия, а теперь этот очаг холоден и пуст. Люди, жившие здесь, когда-то были счастливы, они радовались, глядя на плоды труда рук своих, и на этой же земле они страдали — а в итоге остались лишь осколки прошлого — холодные и равнодушные.
Кадфаэль обернулся и посмотрел вдаль: перед ним простирался широкий луг, солнце поднялось уже высоко и высушило влажную траву, туман исчез, а пестрые краски полевых цветов сверкали среди увядающих колосьев. Птицы возились и щебетали в ветвях деревьев, и тягостное впечатление как-то само собой рассеялось.
— Так каково будет твое мнение? — спросил брат Ричард.
— Думаю, стоит сеять озимые. Сперва один раз пропахать глубоко, потом — по второму разу, и тогда уже засеять поле пшеницей и бобами. Хорошо бы перед вторым вспахиванием удобрить почву.
— Да, ты прав, — согласился брат Ричард и стал спускаться по склону к сияющей в солнечных лучах излучине реки, где виднелись невысокие утесы из песчаника.
Кадфаэль шел следом за своим товарищем, сухая трава шелестела у него под ногами — как будто издавала протяжные, ритмичные вздохи. Монаха снова охватила печаль. «Как только земля будет вспахана, ее надо сразу же засеять, — подумал он. — Пусть на том месте, где стоит разрушенная печь, зазеленеют молодые всходы. Надо бы также либо сломать дом, либо пустить в него арендатора, чтобы присматривал за садом. А может, лучше распахать весь участок целиком? Но все равно, само название — Земля Горшечника — будет напоминать о прошлом».
В самом начале октября монастырскую упряжку из шести волов, вместе с тяжелым плугом с большими колесами, переправили на другой берег реки, и на бывшем поле Руалда была проведена первая борозда.