Не успела я разобраться в истинных причинах смерти своего мужа, как еще одна смерть постучалась в дверь моего бытия. Не менее загадочная и еще более зловещая.
И если в первом случае я только предполагала наличие злого умысла, то здесь преступление было налицо – кровавое и беспощадное. И жертвой его стал близкий друг Александра. Чем больше я размышляла об этом, тем с большей очевидностью понимала, что две эти смерти вполне могут быть звеньями одной цепи, то есть реализацией одного и того же преступного замысла.
Дорогу после вчерашнего ливня развезло, и требовалось все мастерство моего возницы, чтобы не застрять в очередной дорожной колдобине. Судя по его междометиям, время от времени доносившихся до меня, это удавалось ему не без труда. Что же говорить о лошадях, которым после троекратного пробега от Саратова до Синицына и небольшого и явно недостаточного отдыха вновь приходилось месить грязь на дорогах.
Через пару часов они были в мыле, и я сочла за лучшее переждать хотя бы несколько часов в первом удобном для этого месте.
Прекрасно ориентировавшийся в этих местах Степан предложил остановиться в Елшанке, небольшой деревеньке при дороге, до которой, по его словам, оставалось несколько минут пути.
Аппетитные ароматы из дорожных баулов уже давно дразнили мое воображение. И я охотно согласилась на его предложение. Как ни старался Степан, но карету трясло так, что попытка перекусить на ходу могла закончиться трагически. А с утра я так торопилась покинуть Синицыно, что выехала оттуда, не позавтракав, и от голода у меня уже начинала кружиться голова.
Елшанка оказалась довольно живописной и опрятной деревенькой на краю леса. Она показалась мне зажиточной и сытой, особенно после Синицина. Господский дом с колоннами на склоне холма был виден издалека, и, недолго думая, я велела Степану направить лошадей к его высокому крыльцу.
Не успели мы подъехать, как из дома выскочили несколько дворовых и стали помогать мне выбираться из кареты. По их приветливым улыбкам у меня создалось ощущение, что они меня не за ту приняли, и я заранее готовилась к выражению разочарования на лицах хозяев и не совсем приятному объяснению.
Но я ошиблась. Навстречу мне уже спешила старая барыня, совершенно мне не знакомая, но с распростертыми для объятий руками и такой же, как и у слуг, радушной улыбкой на губах.
Она приказала позаботиться о моих лошадях, и пара ловких рук сразу же подхватила их под уздцы и повела в сторону конюшен.
– Вашего человека тоже покормят, – ласково произнесла она в ответ на мой удивленный взгляд. – Милости прошу в гостиную. Не угодно ли умыться с дороги?
Это было очень кстати, и я с удовольствием приняла ее предложение, мучительно пытаясь вспомнить, не приходится ли мне владелица Елшанки какой-нибудь дальней родственницей.
Умывшись и приведя себя в порядок, я прошла в гостиную, изысканно обставленную и светлую, и сразу же попала за стол.
Гостеприимная хозяйка, отложив вязанье, указала мне на место рядом с собой и с явным нетерпением произнесла:
– Давайте познакомимся, меня зовут Ксенией Георгиевной.
Мысленно перекрестившись, я успокоилась и представилась. Стало понятно, что с тем же радушием в этом доме приняли бы любого гостя, тем более что, как выяснилось немного позже, не было человека, с которым моя гостеприимная хозяйка не была бы знакома или хотя бы не знала о нем понаслышке.
Узнав мою фамилию, гостеприимная хозяйка очень обрадовалась и сообщила, что была знакома с многими моими родными, в том числе и с покойными родителями. Через некоторое время я поняла, что ей и обо мне известно почти все, в том числе и о моем раннем вдовстве.
– Давно хотела на вас посмотреть, – подкладывая мне в тарелку куски поаппетитнее, говорила она, и слова ее звучали совершенно искренне. – Я сама рано осталась без мужа, и мы прекрасно поймем друг друга.
И мы стали разговаривать так, будто были знакомы всю жизнь, хотя в те годы я еще не так легко сходилась с людьми…
Тут я позволил себе небольшую купюру, потому что автор со свойственной ее веку обстоятельностью пересказывает практически всю эту милую, но не имеющую никакого отношения к сюжету романа беседу. В ее времена люди еще могли себе позволить роскошь неторопливого многостраничного повествования и столь же неторопливого чтения толстых романов. Хотя уже Пушкин иронизировал по этому поводу: «Роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный…» Мы – к счастью или несчастью – лишены такой возможности, поэтому я и в дальнейшем постараюсь избавить читателя от второстепенных, с моей точки зрения, подробностей, страниц, а то и целых глав. Да простит меня мадам Арсаньева.
…Когда я узнала, что Ксения Георгиевна потеряла не только мужа, но и сына, погибшего совсем молодым, разговор сам собой перешел на тему смерти, и я поделилась пережитым вчера потрясением. Сообщение о смерти Синицына опечалило ее.
– Мне очень жаль его, – вздохнула она. – У меня было предчувствие, что с ним произойдет что-то подобное.
– Почему? – удивилась я.
– Да у них вся семья непутевая. Грех говорить такое о покойном, но…
К тому времени я расправилась с несколькими переменами блюд, и мы встали из-за стола, чтобы выпить кофе уже за маленьким столиком у дивана. Вот там-то Ксения Георгиевна и продолжила свой рассказ.
– …Но, увы, Поль действительно был порядочным сорви-головой…
Я не поверила своим ушам. В моем представлении более деликатного и воспитанного человека трудно было себе вообразить. И я не стала скрывать своего недоумения.
В ответ на лице хозяйки появилась лукавая, насмешливая улыбка.
– Значит, вы не очень хорошо знали Поля.
Она, как и все старые люди, предпочитала заменять русские имена французскими, на худой конец – английскими. Меня она, разумеется, называла Кэтти, хотя я терпеть не могу этой кошачьей клички.
– Точнее сказать, вы не знали его в юности. А мне эта беспокойная личность известна с пеленок и уверяю вас, Кэт, более беспокойного ребенка не было по всей округе. Елизавета, его матушка, упокой Господь ее душу, сколько слез она пролила по поводу своего «Пашечки». И отец его драл немилосердно, но с того – как с гуся вода. Утрет носишко, сверкнет своими глазищами, а к вечеру – глядишь, опять выкинет что-нибудь несусветное.
– Все мальчики шалят в этом возрасте, – улыбнулась я.
– Но, к счастью, у большинства это заканчивается в детстве.
– Видит Бог, я достаточно хорошо знала Павла Семеновича, и никак не могу назвать его шалуном.
– В последнее время он угомонился, – великодушно согласилась Ксения Георгиевна, – но в студенческие годы…
И симпатичная старушка закатила глаза к небу.
– Может быть, и не стоило бы сейчас тревожить его душу, но я так редко имею возможность поболтать со свежим человеком… – улыбка Ксении Георгиевны снова стала лукавой.
К тому времени красивая чистенькая девочка-прислуга разлила по чашкам кофе и, поклонившись, вышла из комнаты.
И словоохотливая старушка за чашкой кофе поведала мне несколько любопытных подробностей из жизни юного Паши Синицына. Судя по этим рассказам, в те годы он действительно имел совершенно необузданный нрав и доставил своим родителям немало тревожных минут.
Вынужденная проводить свои дни в относительном уединении, Ксения Георгиевна нашла способ избежать изнуряющей скуки деревенской жизни. Она добровольно взяла на себя обязанности архивариуса и летописца губернии. Говорю об этом без всякой иронии, поскольку в ее старческой головке хранились сведения об огромном количестве самых разных людей, их имена, основные события жизни, рождение детей, свадьбы, похороны и бесконечное количество прелюбопытных подробностей. В молодости она отличалась редкой общительностью, но последние годы практически не покидала своего дома и каким образом попадали к ней эти сведения – одному Богу известно, скорее всего, она черпала их от своих случайных гостей, заменявших ей газеты и книги.
Уже значительно позже я узнала, что за всю свою жизнь эта милая женщина не написала ни строчки, поскольку была практически безграмотна. Но ей это было и ни к чему, память у нее была феноменальная. И после того, как судьба открыла для меня двери ее дома, я неоднократно использовала ее энциклопедические знания в своих целях.
Теперь же она буквально поразила меня совершенно неожиданными для меня сведениями. Так, например, выяснилось, что у Павла Семеновича была дочь.
– Он разве был женат? – с сомнением поинтересовалась я.
– Я разве сказала вам, что была знакома с его женой? – с тем же лукавым выражением ответила вопросом на вопрос моя новая знакомая. – Я допускаю, что нечто наподобие тайного брака и могло быть в его жизни, но мне, по крайней мере, это неизвестно.
– Но откуда в таком случае…
– Я надеюсь, Кэтти, мне не надо вам объяснять, откуда берутся дети? – рассмеялась старушка, но, вспомнив о тех обстоятельствах, что привели меня в ее дом, быстро убрала с лица улыбку. – Это наверняка какая-то романтическая история, может быть, ее мать была черкешенкой или цыганкой… Я же говорю, Поль был весьма и весьма легкомысленным юношей… Но это так и осталось для меня тайной, хотя, честно признаюсь, я неоднократно пыталась разузнать подробности этой истории. Поль так тщательно спрятал все концы своего романа, что и о самом существовании у него дочери я узнала совершенно случайно. Ребенок серьезно заболел и Павел примчался ко мне среди ночи, разыскивая доктора, который гостил у меня в это время. И я долгие годы свято хранила эту тайну. Теперь его нет в живых, и я впервые позволила себе приоткрыть завесу… Да и то лишь потому, что он был близким другом вашего мужа.
С довольным видом Ксения Георгиевна вновь принялась за вязанье. Как я узнала позже – это было ее вторым пристрастием. Причем, ей было совершенно неважно, что она вяжет. Скорее всего, ей нравился сам этот процесс, и она выпускала из рук спицы только во время еды и ложась спать.
– Что же его так изменило? – не столько спросила свою собеседницу, сколько просто подумала вслух.
– Как знать, может быть, еще одна любовь, – не отрывая взгляда от своего чулка, почти продекламировала Ксения Георгиевна.
И в эту минуту мне показалось, что она вполне могла бы рассказать не менее романтическую историю и о своей жизни. И как выяснилось впоследствии – была недалека от истины. И может быть, когда-нибудь я и опишу ее в духе раннего Карамзина… Любовную историю конца восемнадцатого столетия…
Не могу оставить эти строки без комментария. Моя тетушка (для краткости буду и впредь называть ее этим словом) так и не осуществила своего замысла. Могу сказать это наверняка. Я перерыл все имеющиеся в моем распоряжении бумаги и не нашел никаких следов обещанной романтически-сентиментальной повести. Скорее всего, детективный жанр оказался ей ближе и до конца жизни занимал уже все ее время и помыслы.
– Но его близкие, неужели никто кроме вас не знал о том, что у Синицына была дочь? Он что – не выпускал ее из дома? – спросила я, допуская, что у старушки просто разыгралось воображение. Тогда я еще не знала, что все ее сведения абсолютно достоверны. Именно поэтому Ксения Георгиевна ответила на мой вопрос с легкой обидой:
– Скорее наоборот.
– Что вы имеете в виду? – не поняла я.
– Она, скорее всего, никогда не переступала порога дома своего отца.
– Вы хотите сказать…
– Детство ее прошло в Лисицыно, в сорока верстах отсюда. Оно тогда принадлежало Синицыным, но не тем, которых вы знаете, а их родственникам по линии отца Поля. Они и приютили девочку. А когда она немного подросла, ее отправили в город, не помню – то ли в Москву… – Ксения Георгиевна покачала головой, – память стала дырявой… Нет, скорее в Петербург.
Она явно кокетничала. Память не подводила ее никогда. До самой смерти. Даже тогда, когда много лет спустя она уже не могла вставать с постели и почти ничего не видела, рассказы ее оставались столь же обстоятельными и полными мельчайших подробностей.
– Вы говорите, Личарду тоже убили? – неожиданно спросила старушка, и я не сразу поняла, кого она имеет в виду.
– Ну, разумеется, – смешалась она, – откуда вам знать… Так звали уже много лет его… даже не знаю, как лучше назвать… Компаньоном ли, воспитателем?.. Все звали его Личардой, и это имя ему очень шло.
– Вы имеете в виду его слугу?
– А вот слугой-то он уже давно не был, да и никогда им по сути не являлся. Если вам это интересно, я могу рассказать его историю. Она довольно любопытна.
И меня ожидала еще одна неожиданность. Вторая, и далеко не последняя в этом доме. Но лучше я вкратце перескажу вам рассказ Ксении Георгиевны, совершенно не соответствовавший моим представлениям о старике, разделившем участь Павла Семеновича. Мой муж тоже, видимо, ошибался по поводу этой персоны, поскольку в шутку называл его Савельичем, намекая на персонаж любимой в нашей семье «Капитанской дочки».
И снова я не выдержал и ворвался в неторопливое течение тетушкиного рассказа. Как вы думаете, что такое в ее представлении «краткий пересказ»? Не догадаетесь. Это двенадцать страниц убористым почерком. Не хватит ни бумаги, ни времени, ни терпения. Поэтому я сделаю так: самым жестоким образом отредактирую его, сократив до минимума и оставив самую суть, и снова вложу в уста автору, приятной во всех отношениях, но уж больно словоохотливой и обстоятельной по нынешним временам старушке.
– Я уже имела смелость высказать вам мысль, – начала Ксения Георгиевна свой рассказ, – что все семейство Синицыных было, мягко говоря, непутевым. Говоря это, я имела в виду прежде всего Семена Романовича – отца нашего с вами общего знакомого. Нрава он был крутого, чужого мнения не признавал и, можно сказать, его и в грош не ставил.
А уж капризен был… Бедная Елизавета, хлебнула она с ним… Да не об этом теперь речь.
Семен и в старости чудил, а уж с младых ногтей – и вовсе управы на него не было. И покутить был мастер, и покуралесить…
И вот однажды поехал он погостить к своему однополчанину, куда-то в Курскую губернию. И приятель развлекал гостя тем, что показывал ему спектакли. У него в поместье был свой театр с крепостными артистами – вещь и ныне редкая, а по тем временам и подавно. И настолько это дело Семена поразило, что он и жизни не рад, если и у него не появится подобной забавы.
Уж не знаю, правда ли – нет, но будто бы выторговал он у своего товарища за огромные деньги, а может быть, и в карты выиграл, ведущего его трагического актера. И привез его к себе в Синицыно вместе с дочкой, совсем еще девочкой, но вроде бы тоже актрисой.
И месяца два во всех домах похвалялся, что выстроит у себя театр не хуже, чем в Петербурге, а привезенный им актер будет представлять в нем «Личарда шекспировского» не хуже, чем на императорской сцене.
Оттого и получил этот загадочный человек свое прозвище. – И что, он действительно был таким замечательным актером? – спросила я.
– А вот этого не скажу, – вздохнула Ксения Георгиевна. – На сцене мне его видеть не приходилось. Хотя Семен вложил в строительство все свои деньги, продал все, что мог, в том числе и деревню своей жены.
– Но никакого театра в Синицыно нет, – возразила я.
– Нет, – согласилась со мной Ксения Георгиевна. – Он сгорел дотла. До основания. Молния ли в него ударила, или поджег кто – но вместе с этим зданием сгорело все состояние Синицыных. И выбраться из нищеты они уже не смогли никогда.
Это и подкосило здоровье Семена. Он запил, потом заболел…
А Личарда так и остался при господском доме. Куда его? Пахать не обучен. Грамоте разумеет, по-иностранному знает. Вроде бы уже и не мужик. Да и мальчонка, Павел Семенович то есть, к нему привязался. Словно околдовал его Личарда. Неразлучными стали и вроде как товарищи…
Так что слугой-то он ему никогда, почитай, и не был.
А после смерти родителей Поль ему и вовсе вольную подписал и даже отпустил на все четыре стороны. И Личарда уехал в столицу, думали – навсегда. Но скоро вернулся, меньше, чем через год. Правда уже без дочки. Вроде бы умерла она там, на свободе-то.