Ей нравились его редкие улыбки, спокойная речь, даже его манера холодно смотреть на собеседника, словно взвешивая его на неких внутренних весах. Если он не был воплощением всех мыслимых и немыслимых достоинств, то все же оказался к нему ближе, чем она. Тоска охватывала Мадленку, как только она начинала думать об этом. Никогда им не быть вместе — и, сознавая это, Мадленка ощущала острую боль, много противнее боли телесной.
Она утешала себя только тем, что он не подозревал о ее чувстве, а вдали от него она неминуемо о нем забудет, но это было худшее из утешений, какое себе можно вообразить.
Мадленка чувствовала себя беспомощной, зависимой, жалкой, — это она-то, которая прежде так гордилась своей строптивостью! Чувство, подобного которому она ранее не испытывала — только читала о нем в книжках, — придавило ее своей неожиданной мощью. Она была оскорблена, потому что оказалась слабее его и не могла перебороть свою пагубную привязанность.
Душа ее была уязвлена, и она даже не заметила, как вновь оказалась в родных местах. Очнувшись, Мадленка подумала, что теперь, наверное, все кончено. Ее доставят домой, потом Боэмунд, как было условлено, оставит ее на попечении родителей, и они, наверное, ушлют ее в монастырь. Она никогда его больше не увидит, и он, наверное, даже не узнает, как сильно она любит его.
К вечеру пятого дня путешествия они подъехали к усадьбе, на крыше которой красовалось гнездо аистов. Бестолковая служанка, даже не узнавшая Мадленку, сказала, что все ушли в церковь — отпевать кого-то. Туда же направились переодетые купцами рыцари и сама Мадленка.
Глава третья,
в которой происходят всякие чудеса
Еще не дойдя до церкви — небольшого, ничем не примечательного здания из белого камня, — Мадленка услышала печальный хорал, и сердце у нее сжалось. «Мать? Отец? Господи, пронеси!» Ускорив шаг, она вошла в церковь, и, не задержавшись даже у чаши со святой водой, приблизилась к алтарю. Фон Мейссен вошел следом и, в отличие от Мадленки, у чаши остановился. Смачивая в воде пальцы, он внимательно оглядел тех, кто находился в церкви, и, убедившись, что никто из них не представляет опасности, сделал головою знак своим людям, которые скользнули внутрь и рассыпались вдоль стен, стараясь не бросаться в глаза.
— И помни: ты глухонемой, — вполголоса напомнил крестоносец Филиберу.
Мадленка даже не заметила этих приготовлений, напоминающих военные. Ее отец и мать, постаревшая, с суровой складкой у рта, сидели на передней скамье, и, увидев их, Мадленка вздохнула с облегчением. Вся семья Соболевских была в сборе: вот сестра Барбара, тощая неприятная особа, словно палку проглотившая, хохотушка сестра Агнешка, даже самая старшая сестра Беата приехала с мужем из Литвы; сестры Матильда и Марта, двойняшки, всего-то двумя годами старше Мадленки, сидят, взявшись за руки, и беспокойно мигают белобрысыми ресницами. Кого же все-таки отпевают?
Мадленка поглядела на свинцовый гроб, стоявший на возвышении, и ее начала бить невольная дрожь. Ксендз Белецкий, почти старик, с цепким пронизывающим взором и орлиным профилем, возвысил голос.
— Так помянем же, — торжественно возгласил он, — усопшую сестру нашу, Магдалену Марию, дочь славного шляхтича Соболевского, что всегда была добра, кротка, послушна и к ближним милосердна, как и подобает доброй христианке. — Ксендз перевел дыхание и продолжал: — Иные скажут, что рано, рано покинула она нас, а я на это отвечу: не печальтесь о ней, ибо ныне она в раю; бог дал, бог взял…
С возрастающим ужасом Мадленка слушала эту заупокойную службу по себе самой, и перечисление ее добродетелей, само по себе приятное, причиняло ей невыносимое страдание. Она не могла больше выдержать этого.
— Отче! — вскричала она.
— Что ты такое говоришь?
На скамьях заволновались, стали оборачиваться на диковинно одетого рыжего юношу, стоявшего посреди прохода. Недоуменный шепот взмыл под своды.
— Отрок, — сказал ксендз, пронзая Мадленку взором, как кинжалом, — идет заупокойная служба по моей почившей прихожанке. Кто ты такой, чтобы прерывать ее?
— Почившей? — завопила Мадленка, положительно находившаяся вне себя. — Как бы не так! — Она сорвала с себя шапку и бросила ее на пол. — Вот она я, Мадленка, а вот моя мать, и отец, и Агнешка, и другие мои сестры! Ты что, белены объелся, что сам меня не узнаешь?
Пани Анна, мать Мадленки, испустила тихий вздох и рухнула без памяти.
— Ой, мамочки, святые угодники! — завизжала Марта и сама себе зажала рот.
Ксендз Белецкий, однако, отреагировал на воскресение Мадленки весьма неоднозначно. Стоило ей сделать шаг по направлению к нему, он попятился, а когда Мадленка еще приблизилась, он схватил тяжеленное распятие и замахнулся им, как палицей.
— Изыди, окаянный! — взвыл он. — Прочь!
— Да ты не в своем уме, святой отец! — кричала Мадленка. — Гляди: вот она я! Чего же ты боишься?
С выражением отчаяния на лице ксендз выставил распятие.
— С нами крестная сила! — провыл он. — Не подходи!
Мадленка остановилась.
— Опять нажрался чесноку! — с укором сказала она. — Фу! Мог бы хотя бы на мои похороны рот прополоскать.
— Не подходи! — твердил несчастный ксендз, обливаясь потом. — Сатана, возвращайся в царствие свое! Прочь!
— Да ты, отче, совсем умом повредился, — разозлилась Мадленка. — Или забыл, как мы тебе с Михалом мышей в постель подкладывали?
— Мышей? — оторопел ксендз. — Так это… это… — Но тут же гнев с удвоенной силой вспыхнул в нем. — Сатанинское отродье! — вскричал он.
— Ничего подобного, — отвечала Мадленка. — Хочешь, перекрещусь?
— Крестись! — потребовал ксендз. Мадленка перекрестилась.
— Целуй распятие! — Ксендз явно осмелел. Мадленка, пожав плечами, повиновалась и поцеловала холодный серебряный крест.
— Могу снова перекреститься, — предложила она. — Отче, это я! Ты что же, мне не веришь?
— Никому нельзя верить, — объявил ксендз, сбегал за святой водой и выплеснул на Мадленку едва ли не целую чашу.
— Да что же это такое, — возмутилась Мадленка,отряхиваясь. — Одежда как-никак денег стоит, и не малых!
— Мадленка! — вскричал ксендз в радостном изумлении. — Ей-богу, это она. Она! Она! И живая! — тряся ее за плечи, объявил он собравшимся.
— Истинно она, — подтвердила сестра Барбара, поджимая губы. — Да как одета-то!
— За мышей наложу епитимью, — добавил ксендз сурово. — Негоже так обращаться с человеком моего звания. Но… постойте! Кого же нам тогда привезли?
— При… что? — переспросила Мадленка.
— Нам сказали, — говорил ксендз с большим волнением, — что на мать-настоятельницу напали эти собаки крестоносцы, всех порубили, а ты бежала в замок князя Диковского, да и там тебя кто-то настиг. Вчера только нам доставили твое тело — тьфу! Прости господи, тело, но не знаю чье. Михала и остальных привезли еще раньше, мы его отпели и похоронили с богом.
У Мадленки захолонуло сердце, когда она попыталась представить себе, на что стал похож труп самозванки за эти дни, да еще при летней жаре. Да уж, теперь бы ее точно никто не узнал. Чья-то тень упала на нее; Мадленка обернулась и увидела фон Мейссена.
— Не знаю, святой отец, — молвила она, — и ни у какого князя Диковского я не была, а скиталась по лесам, полумертвая от страха, и подобрали меня эти добрые люди, литовские купцы, и по дороге согласились сделать крюк, чтобы заехать в Каменки.
— Истинно так, — подтвердил фон Мейссен, в чистой польской речи которого неизвестно откуда появился сильный литовский акцент.