Это город‑декорация. В таком сне, собственно, не было бы ничего особенного, не повторяйся он каждую ночь, обязательно каждую ночь – и почти без изменений. Понимаешь? Все тот же город – одну ночь, вторую, третью… И каждый раз я начинаю путь с бульвара, в середине которого есть желтые часы, а еще там какая‑то пара вечно танцует танго.
– А другие люди в этом городе имеются?
– Нет, почти нет. Вернее, спины людей и манекены.
Эстебана не увлекали интеллектуальные сны Алисии.
– Твои сны, дорогая, это сны музейные – Магритт, Дельво, Де Кирико. Чистой воды сюрреализм.
– Да ну тебя! Нет, с такой головой я больше ходить не могу! Знаешь что? Я пойду приму душ и оттуда расскажу, что было дальше.
Эстебан демонстративно отвернулся, докурил сигарету и сразу же начал новую. Он слышал шелест одежды, скользнувшей к ногам Алисии на кафельный пол, – а может, на биде. Затем до него донесся шум отвесно падающей, разбивающейся о ванну воды. Потом были: обнаженная спина Алисии за стеной горячих стрел, нежное покалывание которых сползало к подколенным впадинам, конусы грудей и впадина между бедер. Эстебан вздохнул. Легкая занавеска, заменяющая дверь, искажала очертания тела Алисии, так что получался лишь бледный эскиз.
– Ну, давай, рассказывай, – Эстебан старался перекричать монотонный шум воды и гудение крана. – Этот город и впрямь такой необыкновенный?
– Да, необыкновенный. Там, внутри, есть что‑то, что мне трудно описать и объяснить. Город заражает меня странным чувством… Это смесь грусти, ужаса и зачарованности.
– Почему?
– Не знаю, это очень личное, и отыскать конкретную причину я бы не взялась. А у тебя разве не бывает, что твои сны – они как оправдание, вернее, вторичный продукт тех чувств, что снами же и управляют?
– Да, так говорил Кольридж. – Силуэт за занавеской вытирался. – Сначала появляются головокружение, страх, а уж потом – ощущение стремительного падения, свободного полета.
Завернувшись в халат, Алисия повела Эстебана в комнату. К лицу ее прилипли черные пряди. Когда‑то они с Пабло дружно нарекли это похожее на лабиринт помещение «студией» – потому что оно являло собой хранилище книг, дисков, пожелтевших открыток, свернутых в трубки афиш, по обе стороны монитора в беспорядке валялись дискеты. Лампа с бумажным абажуром бросала слабый свет на полки, давая возможность разглядеть позолоченные имена Майкла Крайтона и Васкеса Монтальбана или сардоническую улыбку Гручо Маркса, который вошел в историю фразой: «Сеньора, простите, что я не встаю». Профессия Пабло способствовала собиранию самого разнородного печатного материала, так что здесь, к большому изумлению гостей, греко‑латинские классики соседствовали не только с последними шедеврами Барбары Картленд, но и с содержательными монографиями о реинкарнации, трудами по астрологии и хиромантии, завлекающими столь же звонкими, сколь и неправдоподобными, именами. Алисия протянула Эстебану книгу, огромную, как атлас, на суперобложке – на фоне леса английское название: «The European engraving in the Eighteenth Century». На странице 148 он увидел экстравагантные архитектурные сооружения геометрических форм – кубы, сферы, пирамиды, все это имело какой‑то фараоновский вид, вид внеземных памятников. Эстебан глянул на подписи под иллюстрациями: Этьенн‑Луи Булле, кенотаф Ньютона, 1784; Клод Никола Леду , город Арк‑и‑Сенан, Дом Директора вод, Мастерская дровосеков.
– Вот это и появляется в твоих снах? Ужас.
– Нет, не это. – Рука Алисии скользила по гладкой поверхности страниц. – Но впечатление такое же. Что ты можешь сказать об этих сооружениях?
– Не знаю. – На самом деле ему это напоминало огромное кладбище геометрических форм или берег, заваленный выброшенными на песок многогранниками.
– На самом деле ему это напоминало огромное кладбище геометрических форм или берег, заваленный выброшенными на песок многогранниками. – Главное – полная бесполезность.
Несколькими страницами раньше изображались знаменитые темницы Пиранези– непонятные кишки с цоколями и мрачными, запутанными лесенками. Да, действительно, в этих рисунках таилось давящее напряжение кошмаров. Эстебан полистал том, пока Алисия натягивала джинсы и свитер, потом она позвала его из гостиной. В руке у нее была тетрадь, и в той же руке – только что зажженная сигарета.
– Я начертила план. Вот.
Эстебан увидел неуклюже нарисованную шахматную доску с вписанными тут и там непонятными названиями. Стрелками и звездочками помечались желтые часы, обсерватория, дом с зеркалами, военная академия. Внизу, на юге (потому что тут, по всем правилам, должен быть юг), помещался пустой квадрат с точкой в центре. Под точкой нервным почерком было написано «Ангел».
– А это что такое? Ангел?
– Это самое лучшее. – Она плюхнулась на черный кожаный диван. – Эта площадь, Эстебан, совершенно необыкновенная. Не спрашивай, почему необыкновенная, необыкновенная, и все: что‑то в ней такое есть. Но ангел… Он очень красивый – и одинокий, совсем один в центре огромной площади, можно заплакать от жалости.
– Опиши‑ка мне твоего ангела.
– Два крыла и все прочее, как положено. На пьедестале написано имя, но я его не запомнила. И еще – он хромой.
– Хромой?
– У него одна нога словно вывихнута в лодыжке, вот так. – Алисия вывернула правую ногу, чтобы совсем уж наглядно продемонстрировать, как выглядит вывихнутая нога ангела.
Эстебан сел на диванный подлокотник и вытащил из пачки очередную сигарету. Он листал тетрадь, где Алисия с большим старанием, но неумело попыталась изобразить некоторые здания, о которых рассказывала ему с нездоровым возбуждением. Он не знал, чем объяснить новую манию, овладевшую Алисией, не знал, стоит ли поощрять ее и надо ли поддакивать: действительно, этот фантастический город очень необычен. А может, следует отнестись к ее рассказам просто как к обманному трюку, дымовой завесе, которая помогает ей увильнуть от разговоров о визитах к Маме Луисе и, главное, о том, кто должен занять место Пабло рядом с ней? Нет, разумеется, Эстебан не спешил предлагать себя на эту роль, но, возможно, город из сна – только хитрая уловка, а на самом деле Алисия рискнула приступить к лечению, прежде чем рана загноится, хотя, возможно, город – способ отстраниться постепенно, но решительно от мира Пабло и ото всего, с ним связанного. Правда, существовало и еще одно объяснение, и Эстебан предпочел бы о нем не думать, этот вариант был слишком неприятным.
– А с Мамен ты говорила?
– Что ты имеешь в виду? – Алисия сразу ощетинилась.
– Я ничего не имею в виду, просто спросил, рассказала ли ты о своем сне Мамен.
–Да, рассказала, сеньор психиатр, ведь бедненькая Алисия у нас совсем свихнулась, – Голос ее стал злым.
– Ты все ей рассказала?
–Да, сеньор, я все ей рассказала – про город, бульвар, танго, площадь, спины, преследования. – Тут Алисия осеклась. – Нет, не все. Я забыла рассказать про мужчину.
– Про какого мужчину?
– Там есть еще и мужчина. – Она словно раздвинула рукой паутину, затянувшую воспоминания. – Мужчина с усами, он преследует меня. Велит уходить оттуда, чтобы я скорей бежала прочь. Эстебан, я не сумасшедшая.
Да какая разница, сумасшедшая она или нет, если он продолжал погружаться в теплый омут зеленых глаз и был готов вечно оставаться в плену у Алисии – например, у такой Алисии, как сейчас, только что вышедшей из‑под душа.