– Нет, сэр!
– И вне всякого сомнения, ду…
– Нет, сэр, душа вовсе не это! (Тут философ, бросая по сторонам свирепые взгляды, воспользовался случаем прикончить без промедления третью бутылку шамбертена.) – Тогда – и – и – ик – скажите на милость, сэр, что ж – что ж это такое?
– Это несущественно, monsieur Бон-Бон, – ответил его величество, погружаясь в воспоминания. – Мне доводилось отведывать – я имею в виду знавать – весьма скверные души, а подчас и весьма недурные. – Тут он причмокнул губами и, ухватясь машинально рукой за том, лежащий в кармане, затрясся в неудержимом припадке чиханья.
Затем он продолжал:
– У Кратина душа была сносной; у Аристофана – пикантной; у Платона – изысканной – не у вашего Платона, а у того, у комического поэта; от вашего Платона стало бы дурно и Церберу – тьфу! Позвольте, кто же дальше? Был там еще Невий, Андроник, Плавт и Терен-ций. А затем Луцилий, Катулл, Назон и Квинт Флакк – миляга Квинти, чтобы потешить меня, распевал seculare* , пока я подрумянивал его, в благодушнейшем настроении, на вилке. Но все ж им недоставало настоящего вкуса, этим римлянам. Один упитанный грек стоил дюжины, и к тому ж не начинал припахивать, чего не скажешь о квиритах. Отведаем вашего сотерна!
К этому времени Бон-Бон твердо решил nil admirari * и сделал попытку подать требуемые бутылки. Он услышал, однако, в комнате странный звук, словно кто-то махал хвостом. На этот, хотя и крайне недостойный со стороны его величества, звук, наш философ не стал обращать внимания, он попросту дал пуделю пинка и велел ему лежать смирно. Меж тем посетитель продолжал свой рассказ:
– Я нашел, что Гораций на вкус очень схож с Аристотелем, – а вы знаете, я люблю разнообразие. Теренция я не мог отличить от Менандра. Назон, к моему удивлению, обманчиво напоминал Никандра под другим соусом. Вергилий сильно отдавал Феокритом. Марциал напомнил мне Архилоха, а Тит Ливии определенно был Полибием и не кем другим.
– И – и-ик! – ответил Бон-Бон, а его величество продолжал:
– Но если у меня и естьстрастишка,monsieur Бон-Бон – если и естьстрастишка, так это к философам. Однако ж, позвольте мне сказать вам, сэр, что не всякий чер… – я хочу сказать, не всякий джентльмен умеетвыбрать философа. Те, что подлиннее, – не хороши, и даже лучшие, если их не зачистишь, становятся горклыми из-за желчи.
– Зачистишь?
– Я хотел сказать, не вынешь из тела.
– Ну а как вы находите – и – и-ик – врачей?
– И неупоминайте о них! – мерзость! (Здесь его величество потянуло на рвоту). – Я откушал лишь одного ракалью Гиппократа – ну и вонял же он асафетидой – тьфу! тьфу! тьфу! – я подцепил простуду, полоща его в Стиксе, и вдобавок он наградил меня азиатской холерой.
– Ско – ик – тина! – выкрикнул Бон-Бон. – Клистирная – и-и-ик – кишка! – и философ уронил слезу.
– В конце-то концов, – продолжал посетитель, – в конце-то концов, если чер… – если джентльмен хочет остаться вживых, он должен обладать хоть некоторыми талантами; у нас круглая физиономия – признак дипломатических способностей.
– Как это?
– Видите ли, иной раз бывает очень туго с провиантом. Надо сказать, что в нашем знойном климате зачастую трудно сохранить душу в живых свыше двух или трех часов; а после смерти, если ее немедля не сунуть в рассол (а соленые души – совсем не то, что свежие), она начинает припахивать – понятно, а? Каждый раз опасаешься порчи, если получаешь душу обычным способом.
– И-ик! – И-ик! – Да как лее вы там живете? Тут железная лампа закачалась с удвоенной силой, а дьявол привстал со своего кресла; однако же, с легким вздохом он занял прежнюю позицию и лишь сказал нашему герою вполголоса: – Прошу вас, Пьер Бон-Бон, ненадо больше браниться.
В знак полного понимания и молчаливого согласия хозяин опрокинул еще один стакан, и посетитель продолжал :
– Живем? Живем мыпо-разному. Большинство умирает с голоду, иные – питаются солониной; что ж касается меня, то я покупаю мои души vivente corpore* , в каковом случае они сохраняются очень неплохо.
– Ну, а тело?! – и-ик – а тело?!
– Тело, тело – а причем тут тело? – О! – а! – понимаю! Что ж, сэр, тело нисколько не страдает от подобной коммерции. В свое время я сделал множество покупок такого рода, и стороны ни разу не испытывали ни малейшего неудобства. Были тут и Каин, и Немврод, и Нерон, и Калигула, и Дионисий, и Писистрат, и тысячи других, которые во второй половине своей жизни попросту позабыли, что значит иметь душу, а меж тем, сэр, эти люди служили украшением общества. Да взять хотя бы А., которого вы знаете столь же хорошо, как и я! Разве он не владеет всеми своими способностями, телесными и духовными? Кто напишет эпиграмму острей? Кто рассуждает остроумней? Но, погодите, договор с ним находится у меня здесь, в записной книжке.
Говоря это, он достал красное кожаное портмоне и вынул из него пачку бумаг. Перед Бон-Боном мелькнули буквыМаки… Маза… Робе.. Сп.., и словаКалигула, Георг, Елизавета. Его величество выбрал узенькую полоску пергамента и прочел вслух следующее:
– Сим, в компенсацию за определенные умственные дарования, а также в обмен на тысячу луидоров, я, в возрасте одного года и одного месяца, уступаю предъявителю данного соглашения все права пользования, распоряжения и владения тенью, именуемой моей душой. Подписано: А… *(Тут его величество прочел фамилию, указать которую более определенно я не считаю для себя возможным.) – Неглупый малый, – прибавил он, – но, как и вы, Бон-Бон, он заблуждался насчет души. Душа это тень! Как бы не так! Душа – тень! Ха! ха! ха! – хе! хе! хе! – хо! хо! хо! Подумать только – фрикасе из тени!
– Подуматьтолько – и-ик! – фрикасе из тени! – воскликнул наш герой, в голове у которого наступало прояснение от глубочайших мыслей, высказанных его величеством.
– Подумать только – фри-ик-касе из тени! Черт подери! – И-ик! – Хм! – Да будь яна месте – и-ик! – этого простофили!Моя душа. Мистер… Хм!
– Ваша душа, monsieur Бон-Бон?
– Да, сэр – и-ик! –моя душа была бы…
– Чем, сэр?
– Не тенью, черт подери!
– Вы хотите сказать…
– Да, сэр,моя душа была бы – и-ик! – хм! – да, сэр.
Уж не станете ли вы утверждать…
– Моя душа особенно – и-ик! – годилась бы – и-ик! для…
– Для чего, сэр?
– Для рагу.
– Неужто?
– Для суфле!
– Не может быть!
– Для фрикасе!
– Правда?
– Для рагу и для фрикандо – послушай-ка, приятель, я тебе ее уступлю – и-ик – идет! – Тут философ, шлепнул его величество по спине.
– Это немыслимо! – невозмутимо ответил последний, поднимаясь с кресла. Метафизик недоуменно уставился, на него.
– У меня их сейчас предостаточно, – пояснил его величество.
– Да – и-ик – разве? – сказал философ.
– Не располагаю средствами.
– Что?
– К тому ж, с моей стороны, было бы некрасиво…
– Сэр!
– Воспользоваться…
– И-ик!
– Вашим нынешним омерзительным и недостойным состоянием.
Гость поклонился и исчез – трудно установить, каким способом, – но бутылка, точным броском запущенная в «злодея», перебила подвешенную к потолку цепочку, и метафизик распростерся на полу под рухнувшей вниз лампой.
В СМЕРТИ – ЖИЗНЬ
Egli e vivo e parlerebbe se non osservasse la regola del Sllenzio.
*
Меня мучила жестокая лихорадка, и не было ей конца. Я исчерпал уже все средства, к каким можно было прибегнуть здесь, в дикой, пустынной части Апеннин, но ничто не приносило облегчения.