— Благодарю вас, мой маршал! — горячо воскликнул он, вскочив с кушетки и согнувшись пополам в почтительнейшем поклоне. — Язык человеческий чересчур беден для того, чтобы выразить всю полноту переполняющих меня чувств! Как еще могу я выразить свою безграничную благодарность? Что я должен совершить во славу Франции, дабы вы по достоинству оценили мою преданность вам, монсеньер?
— Если вам действительно интересно, — с неожиданной деловитостью в голосе заявил Мюрат, — то должен вас слегка разочаровать: благо Франции тут ни при чем.
Пан Кшиштоф склонился еще ниже — настолько низко, что Мюрату пришлось бы стать на четвереньки, чтобы разглядеть промелькнувшую на его губах усмешку.
— Вы говорите загадками, мой маршал, — сообщил Огинский, не разгибаясь. — Могу ли я нижайше просить вас разъяснить мне смысл ваших иносказательных речей? Право же, я не вижу способа, коим можно было бы отделить благо маршала Мюрата от блага великой Франции.
Маршал, несомненно, оценил тактичность своего протеже; тем не менее король Неаполя ценил пана Кшиштофа вовсе не за утонченность его воспитания.
— Так что же? — патетически воскликнул пан Кшиштоф Огинский, стараясь не слишком переигрывать. — Что я должен сделать для вас, мой маршал?
— Прогуляться в Россию, — сказал Мюрат таким тоном, словно речь шла о пикнике на прибрежном лугу.
— В Россию? — переспросил пан Кшиштоф. Он заметно скис, ибо одолевавшие его на протяжении всего разговора дурные предчувствия в этот момент достигли своего пика. Ехать в Россию ему ни капельки не хотелось. — Куда же именно, монсеньер?
— Сядьте, Огинский, — чутко уловив перемену в его настроении, сказал Мюрат. — Сядьте, сядьте! Чего, черт побери, вы так испугались? Хотите вина? Вот, пейте, прошу вас! — Он щедрой рукой наполнил стоявший наготове бокал, облив вином ковер и собственное колено. Пан Кшиштоф с молчаливой благодарностью принял бокал и, жадно припав к нему губами, в три могучих глотка вылакал вино. Вкуса он так и не почувствовал. — Ну да, в Россию, — продолжал маршал самым обыкновенным тоном, — а что такое? Вы так побледнели, будто вам тоже пришлось отступать из сожженной Москвы по заметенным снегом дорогам.
— Уж лучше бы пришлось, — пробормотал пан Кшиштоф, живо припомнив то, как он провел минувшую зиму. — Не томите же меня, монсеньер, — уже громче добавил он, глядя на Мюрата совершенно собачьими глазами. — Скажите, куда я должен отправиться? Что это будет — Петербург, Москва?
— Смоленск, — ответил Мюрат, и это слово многократно отозвалось в ушах пана Кшиштофа погребальным звоном церковных колоколов. — Вернее, Смоленская губерния, имение княжны Вязмитиновой. — Мюрат с трудом, по слогам выговорил трудную для него русскую фамилию. У него получилось что-то вроде «Вяжмитинофф», но пан Кшиштоф его понял. О, лучше бы ему этого не понять! — Ведь вы, кажется, имеете честь быть знакомы с княжной? — улыбаясь, добавил Мюрат.
— Честь? — почти не слыша собственного голоса, горько переспросил пан Кшиштоф. Ему казалось, что он вот-вот грянется в обморок прямо на персидский ковер, под ноги продолжавшему насмешливо улыбаться маршалу. В этот момент Мюрат более всего напоминал отца-иезуита, нашедшего наконец способ побольнее уязвить вздернутого на дыбу упрямого еретика. — Честь? О монсеньер! То, что вы называете честью, есть величайшее в моей жизни несчастье!
— Полноте, — небрежно сказал Мюрат, проигнорировав содержавшуюся в последнем возгласе Огинского немую мольбу. — Не стоит так драматизировать, милейший. Хотите еще вина? Извольте. Пейте, пейте, не стесняйтесь. У хозяина этого поместья на диво богатые погреба... Так вот, позвольте изложить подробности. Видите ли, минувшей осенью в тех краях вышла одна неприятная история...
И он стал излагать подробности. Пан Кшиштоф слушал его, с невыразимой тоской думая, что Мюрат нашел-таки способ уморить его до смерти.
Увы, к несчастью пана Кшиштофа Огинского, сие предположение было недалеко от истины.
Глава 3
— Подай-ка рог, Архипыч, миленький, — сказала княжна Вязмитинова, поворачиваясь к стоявшему рядом с нею на трясущихся ногах камердинеру, из-за своих редких, разлетающихся волос и блестящей округлой лысины напоминавшему полуоблетевший цветок одуванчика.
Архипыч никак не отреагировал на просьбу княжны. Он по-прежнему стоял рядом, уставясь невидящим взором слезящихся глаз куда-то в пространство и приоткрыв — вероятно, по забывчивости — беззубый рот. Мария Андреевна заметила, что выбрит он из рук вон плохо — на дряблом стариковском подбородке серебрились островки пропущенной сослепу седой щетины. Раньше за Архипычем такого не водилось, и Мария Андреевна со щемящей жалостью подумала, что старик сдает буквально на глазах. Еще немного, и его неминуемо свезут на погост, и отец Евлампий, настоятель церкви Преображения Христова, что в селе Вязмитинове, крестясь и поминутно промокая слезящиеся глаза засаленным рукавом рясы, прочтет над ним заупокойную молитву.
Усилием воли княжна взяла себя в руки. Увы, за последний год ей так часто приходилось производить это незаметное постороннему взгляду действие, что она устала. С некоторых пор она была единовластной хозяйкой и распорядительницей не только описываемого поместья в Смоленской губернии, но и всех прочих, весьма обширных и разбросанных далеко друг от друга владений княжеского рода Вязмитиновых, равно как и денежного состояния, кое исчислялось несколькими миллионами полновесных золотых рублей. Управляться с этим огромным хозяйством Марии Андреевне помогал недавно назначенный ее опекуном граф Федор Дементьевич Бухвостов, человек уважаемый и вдобавок ко всему один из немногочисленных друзей покойного деда Марии Андреевны, старого князя Александра Николаевича.
Однако друг самого близкого и дорогого тебе человека — это, увы, совсем не то, что сам этот человек, особенно когда тебе едва-едва исполнилось семнадцать лет от роду и на твоих хрупких плечах лежит тяжкий груз ответственности за все, что построили и нажили твои предки. Опекун, даже самый добросовестный, благожелательный и любящий, не может находиться подле вас всякую минуту; и до чего же они пусты и мучительны, эти одинокие вечера в пустом огромном доме, наполненном призраками минувшего счастья! Прислуга? О, прислуга не в счет. Согласитесь, с прислугой невозможно поделиться сокровенными мыслями, поведать свои мечтания. Она, прислуга, при всем своем желании вас попросту не поймет. И, уж конечно, невозможно придумать ничего глупее, чем спрашивать у прислуги совета.
Словом, княжне Марии Андреевне жилось очень несладко с тех самых пор, как старый князь Александр Николаевич приказал долго жить. Обстоятельства, при которых совершилось это печальное событие, а также последовавшие затем опасные перипетии отнюдь не способствовали укреплению свойственного юности и, увы, не всегда оправданного оптимизма. Конец лета, осень и зима 1812 года тяжело дались княжне, и даже приобретенная ею горячая и благосклонная привязанность светлейшего князя Михайлы Илларионовича Голенищева-Кутузова казалась очень малой компенсацией за утраченную восторженность. Строго говоря, княжне в ее нежном возрасте полагалось бы постигать премудрости французской грамматики и игры на клавикордах под наблюдением строгой гувернантки, а по вечерам тайком играть в куклы у себя в спальне. Вместо этого юная наследница твердой рукой правила своими поместьями и развлекала себя такими забавами, что даже у ее опекуна, пожилого и видавшего виды графа Бухвостова, становились дыбом последние волосы на голове.
Чего стоило хотя бы ее странное увлечение вошедшими в моду трудами аглицких экономов! Ну, скажем, романы из светской жизни или хотя бы сочинения греческих, не к ночи будь помянуты, философов — это еще куда ни шло. Но экономика!... Неужто это вот и есть подобающее чтиво для девицы столь высокого происхождения? Федор Дементьевич Бухвостов, опекун княжны, заглянув к ней как-то раз с визитом, попробовал бегло просмотреть одно такое сочинение. Листал он его добрых полчаса и ничего за эти полчаса толком не понял, но зато почувствовал — морщинистой своей стариковской шкурой почувствовал — крамола! Как есть крамола, да притом такая, что не приведи Господь при людях сказать — сам не заметишь, каким ветром тебя в Сибирь занесет и откуда у тебя такие-сякие кандалы на ногах...
Федор Дементьевич тогда огорчился — в смысле, расстроился сильно. Но потом, подумав маленько, решил, что ничего такого страшного он в доме княжны Вязмитиновой не видал. Ну, книжки... Подумаешь, книжки! Это, господа мои, просто мода. А мода, она сегодня есть, а завтра нет ее — поминай как звали! Почитает-почитает, а там, глядишь, и соскучится. Это же надо совсем ума лишиться, чтобы этакое больше одного раза прочесть! Ну а чтоб такое написать... Не знаю. Это, наверное, надо отроду никакого ума не иметь, одно только нахальство, ей-богу.
Тем более девица, считай, без присмотра.
Вот, взять, к примеру, то непотребство, коим княжна что ни день занималась на заднем дворе своей усадьбы. Ну да, именно непотребство! Ежели девица благородных кровей, наследница огромного состояния — словом, одна из самых завидных невест во всей Российской империи — изо дня в день как заведенная предается совершенно неподобающему ее высокому положению — да что там положению! — полу! — развлечению, то как же его назвать, это развлечение? Непотребство — оно непотребство и есть, как его ни назови, и даже отец Евлампий, питавший к княжне горячую любовь, придерживался такого же мнения.