Если бы Жак был одним из тех себялюбивых христиан, которые считают себя центром мироздания и уверены, что Бог готов сбросить с неба звезду, чтобы они могли зажечь свой светильник, он рассудил бы так:
«Революция во Франции свершилась ради того, чтобы маркиз де Шазле забрал у меня свою дочь, с которой я, как честный человек, не мог ни тайно обвенчаться, ни вступить в любовную связь; чтобы он эмигрировал, оставив ее на попечение тетки; чтобы она также уехала за границу; чтобы маркиз де Шазле погиб, сражаясь против своей родины, и это лишило Еву не только отца, но и всего состояния, ибо после смерти эмигранта, выступившего с оружием в руках против своей родины, имущество его незамедлительно конфискуют; чтобы, утратив отца и средства к существованию, она стала сама себе хозяйкой и, не желая ничьей опеки, нашла во мне опору и состояние, которые потеряла».
Но, не рассуждая подобным образом, Жак Мере тем не менее вел себя как человек, который за деревьями не видит леса, и, как человек талантливый, удивлялся все больше и больше, замечая, сколько различных линий переплетаются, образуя перипетии человеческой судьбы.
Так он и ехал, погруженный в мечтания, беспрестанно уводящие его от известного к неизвестному, от материального к идеальному, и время от времени, очнувшись от грез, кричал кучеру:
— Быстрее, быстрее!
Сев в карету, Жак решил не выходить из нее и проехать все сто шестьдесят льё, отделявшие его от Вены, без остановок; но он не знал, какими трудностями чревато для француза путешествие по Германии. В глазах всех германских князей, в полном противоречии с нашими принципами, всякий француз был поджигателем, опасным государственным преступником.
Поэтому на границе каждого княжества, такого крошечного, что его с трудом можно было разглядеть на карте, требовалось выходить из кареты, предъявлять бумаги и отвечать на вопросы.
Жаку приходилось неукоснительно выполнять все эти формальности, что отнимало у него три-четыре часа ежедневно. Правда, после Зальцбурга остановки прекратились. Как только Жак пересек границу Австрии, все помехи остались позади и он мог ехать беспрепятственно до самой Вены.
И вот, без устали погоняя лошадей и торопя кучера, Жак подъехал к воротам Вены.
Там нашего путешественника ждали новый допрос и новая проверка документов.
Затем ему выдали разрешение сроком на неделю, после чего он должен был возобновить вид на жительство и уточнить, сколько времени он намеревается пробыть в столице Австрии.
Жак снова сел в карету и, когда кучер спросил, куда его отвезти, ответил:
— Йозефплац, дом одиннадцать. Ему хотелось поскорее увидеть Еву. Возница углубился в сеть узких улочек и выехал прямо к статуе императора, в честь которого была названа площадь.
Приоткрыв дверцу кареты и высунув голову, Жак пытался угадать, в каком из домиков, стоящих на площади, может жить Ева.
Из всех этих домов только у одного окна и двери были наглухо закрыты; похоже было, что в нем никто не живет.
Жак с тревогой увидел, что кучер направляется прямо к этому дому. Тревога уступила место страху.
Наконец карета остановилась у дверей пустого дома.
— Ну что? — крикнул Жак.
— Да вот, сударь, — ответил кучер. — Приехали.
— Это дом одиннадцать?
— Да.
Жак выскочил из кареты и отступил назад, желая убедиться, что это тот самый дом, который он искал; он порылся в кармане, достал записку Дантона и в сотый раз перечитал ее. Записка гласила:
«Йозефплац, дом 11».
При входе были звонок и молоточек. Жак как безумный бросился к дверям и стал звонить и стучать.
Никто не отвечал.
Мягкий приглушенный звук указывал на то, что внутри все так же крепко заперто, как снаружи.
— Боже мой, Боже мой, — шептал Жак, — что же случилось?
И он еще сильнее потянул за шнурок звонка и еще громче забарабанил в дверь молоточком. Прохожие стали останавливаться.
Наконец в соседнем доме что-то заскрипело, окно растворилось и оттуда высунулась голова. Она принадлежала мужчине лет шестидесяти.
— Простите, сударь, — сказал он на хорошем французском языке с истинно венской учтивостью.
— Стоит ли так громко стучать в дверь этого дома: ведь там никто не живет.
— Как никто? — вскричал Жак.
— Так, сударь, дом пустует больше недели.
— Не здесь ли жили две дамы?
— Здесь, сударь.
— Француженки?
— Да.
— Старая и молодая?
— Старая и молодая? Кажется, действительно, старая и молодая, впрочем, я почти не выхожу из кабинета и не интересуюсь соседями.
— Прошу прощения, если я злоупотребляю вашей любезностью, — сказал Жак потерянным голосом, — но… не знаете ли вы, что стало с этими дамами?
— Я что-то слышал о том, что одна из них умерла; да, да, она даже была католичкой. Я припоминаю, что слышал, как ее отпевали, и это помешало мне работать.
— Которая, сударь? — спросил Жак Мере, прижимая руки к груди, — ради Бога, скажите, которая?
— Что «которая»? — не понял старик.
— Которая из них умерла? Старая или молодая?
— А-а, вы об этом, — протянул старик. — Право, не знаю.
— Боже мой, Боже мой, — зарыдал Жак.
— Если хотите, я могу спросить у жены, она любит вмешиваться в чужие дела… она, верно, знает.
— Прошу вас, сударь, спросите же скорее.
Голова старика исчезла. Жак затаив дыхание ждал. Когда старик вновь показался в окне, Жак с замиранием сердца спросил:
— Ну что?
— Умерла старая.
Жак прислонился к карете и вздохнул с облегчением.
— А вторая, вторая? — спросил он еле слышным голосом.
— Вторая?
— Ну да, та, которая жива, молодая, где она?
— Не знаю, надо спросить у жены.
И старик собрался снова пойти к жене — на сей раз, чтобы узнать, что стало с Евой.
— Сударь! Сударь! — остановил его Жак. — Не позволите ли вы мне самому поговорить с вашей женой? Наверно, так было бы проще…
— Да, это проще, — согласился старик. — Подойдите к третьему окну, это окно спальни госпожи Гааль. Я не допускаю ее в свой кабинет.
Старик пошел звать жену, а Жак поспешил к третьему окну.
Тем временем вокруг собралась большая толпа любопытных, и, поскольку оба собеседника говорили только по-французски, те из зрителей, что понимали французский, объясняли остальным, что происходит.
Окно растворилось; из него выглянула г-жа Гааль.
Это была маленькая старушка, кокетливая и нарядная; первым делом она отослала мужа в его кабинет и с любезным видом приготовилась слушать Жака.
Тех из читателей, которые знают восхитительное дружелюбие жителей Вены, мой рассказ нимало не удивит. Венцы — одни из самых добрых и самых приветливых людей на свете.
Не успела старушка раскрыть рта, как Жак сказал ей на превосходном немецком языке:
— Сударыня, скажите мне скорее, что стало с молодой особой, которая жила в соседнем доме?
— Сударь, — отвечала г-жа Гааль, — я доподлинно знаю: молодая особа, именовавшая себя мадемуазель Евой де Шазле, проводила в последний путь свою тетушку, после чего уехала во Францию, где ее ждет возлюбленный.
— О, зачем я не остался с друзьями, чтобы умереть как они и вместе с ними, — прошептал Жак.
Он почувствовал, как сердце его разрывается от горя, и разрыдался, не обращая ни малейшего внимания на окружившую его толпу.
IV.