ТЕНЬ РИШЕЛЬЕ
В одном из покоев уже знакомого нам кардинальского дворца, за столом с
позолоченными углами, заваленным бумагами и книгами, сидел мужчина,
подперев обеими руками голову.
Позади него в огромном камине горел яркий огонь, а пылающие головни с
треском обваливались на вызолоченную решетку. Свет очага падал сзади на
великолепное одеяние задумавшегося человека, а лицо его освещало пламя
свечей, зажженных в канделябрах.
И красная сутана, отделанная богатыми, кружевами, и бледный лоб,
омраченный тяжелой думой, и уединенный кабинет, и тишина пустых соседних
зал, и мерные шаги часовых на площадке лестницы - все наводило на мысль,
что это тень кардинала Ришелье оставалась еще в своем прежнем жилище.
Увы, это была действительно только тень великого человека! Ослабевшая
Франция, пошатнувшаяся власть короля, вновь собравшееся с силами буйное
дворянство и неприятель, переступивший границу, свидетельствовали о том,
что Ришелье здесь больше нет.
Но еще больше утверждало в мысли, что красная сутана принадлежала вовсе не
старому кардиналу, одиночество, в котором пребывала эта фигура, тоже более
подобавшее призраку, чем живому человеку: в пустых коридорах не толпились
придворные, зато дворы были полны стражи; с улицы к окнам кардинала летели
насмешки всего города, объединившегося в бурной ненависти к нему; наконец,
издали то и дело доносилась ружейная пальба, которая, правда, пока велась
впустую, с единственной целью показать караулу, швейцарским наемникам,
мушкетерам и солдатам, окружавшим Пале-Рояль (теперь и самый кардинальский
дворец сменил имя), что у народа тоже есть оружие.
Этой тенью Ришелье был Мазарини.
Он чувствовал себя одиноким и бессильным.
- Иностранец! - шептал он. - Итальянец! Вот их излюбленные слова. С этими
словами они убили, повесили, истребили Кончини *1. Если бы я дал им волю,
они бы и меня убили, повесили, истребили. А какое я им сделал зло? Только
прижал их немного налогами. Дурачье! Они не понимают, что враг их совсем
не итальянец, плохо говорящий по-французски, а разные краснобаи, с
чистейшим парижским выговором разглагольствующие перед ними.
- Да, да, - бормотал министр с тонкой улыбкой, казавшейся сейчас
неуместной на его бледных губах, - да, ваш ропот напоминает мне, как
непрочна судьба временщика; но если вы это знаете, то знайте же, что я-то
не простой временщик! У графа Эссекса был великолепный перстень с
алмазами, который подарила ему царственная любовница; а у меня простое
кольцо с вензелем и числом, но это кольцо освящено в церкви Пале-Рояля.
Им
не сломить меня, сколько они ни грозятся. Они не замечают - что, хоть они
и кричат вечно "Долой Мазарини!", я заставляю их кричать также: "Да
здравствует герцог Бофор!", "Да здравствует принц Конде!" или "Да
здравствует парламент!". И вот герцог Бофор в Венсене, принц не
сегодня-завтра угодит туда же, а парламент... (Тут улыбка кардинала
превратилась в гримасу такой ненависти, какой никогда не видали на его
ласковом лице.) Парламент... Посмотрим еще, что сделать с парламентом; за
нас Орлеан и Монтаржи. О, я спешить не стану; но те, кто начал криком:
"Долой Мазарини!", в конце концов будут кричать "долой" всем этим людям,
каждому по очереди.
Кардиналу Ришелье, которого они ненавидели, пока он был жив, и о котором
только и говорят с тех пор, как он умер, приходилось хуже меня - ведь его
несколько раз прогоняли, и очень часто он боялся быть выгнанным. Меня же
королева никогда не прогонит, и если я буду вынужден уступить народу, то
она уступит вместе со мной; если мне придется бежать, она убежит вместе со
мной, и тогда посмотрим, как бунтовщики обойдутся без своей королевы и
короля. Ах, не будь я иностранец, будь я француз, будь я дворянин!..
И он снова впал в задумчивость.
Действительно, положение было трудное, а истекший день усложнил его еще
более. Мазарини, вечно подстрекаемый своей гнусной жадностью, давил народ
налогами, И народ, у которого, как говорил прокурор Талон, оставалась одна
душа в теле, и то потому, что ее не продашь с публичных торгов, - этот
народ, которому громом военных побед хотели заткнуть глотку и который
убедился, что лаврами он сыт не будет, - давно уже роптал.
Но это было еще не все. Пока ропщет один только народ, двор, отделенный от
него буржуазией и дворянством, не слышит его ропота; но Мазарини имел
неосторожность затронуть судебное ведомство: он продал двенадцать патентов
на должность парламентских докладчиков! Между тем чиновники платили за
свои места очень дорого; а так как появление двенадцати новых собратьев
должно было снизить цену, то прежние чины соединились и поклялись на
Евангелии ни под каким видом не допускать новых докладчиков и
сопротивляться всем притеснениям двора; они обязались, в случае если бы
один из них за неповиновение потерял свою должность, сложиться и
возвратить ему стоимость патента.
Вот какие действия были предприняты с обеих сторон.
Седьмого января около восьмисот парижских купцов собрались, возмущенные
новыми налогами на домовладельцев, и, избрав десять депутатов, отправили
их к герцогу Орлеанскому, который, по своему старому обычаю, заигрывал с
народом.