Кроме того, бросив на нее быстрый взгляд, он заметил, что Долорес была бледна и изнурена печалью.
Она распростилась с доном Олимпио. Тот был в веселом расположении духа, чтобы не увеличивать страдания плачущей девушки, и обещал ей вскоре возвратиться и перед Богом и людьми сделать своей женой, а она уже давно поклялась верно ждать Олимпио. Теперь же ее терзали скорбь, тоска и боязнь; и глаза Долорес, этой прекрасной девушки, которою всякий любовался, часто были красными от тайных слез, которые она в тихие ночи проливала о возлюбленном.
Так проходили месяцы. Никакого известия, ни одного поклона не было послано Долорес. Она не знала, жив ли еще Олимпио, но уповала на Деву Марию.
— Злосчастная война, — сказала она про себя, когда старая хранительница серебра исчезла в здании замка, — скорей бы ей конец! Это вечное кровопролитие, эти убийства и борьба за победу и честь! Если б это касалось меня, если б я была королевой, то протянула бы руку сыну дона Карлоса и через бракосочетание положила бы конец ужасной междоусобной войне! Но, Долорес, и ты бы это сделала? Если ты отдашь свою руку сыну инфанта, тогда ведь ты должна будешь отказать милому Олимпио и, таким образом, будет ли хорошо молодой королеве? Она будет по-прежнему любить другого. О Матерь Божия, сколько же горя и борьбы на земле!
Долорес, стройная, черноглазая девушка, лицо которой прежде было таким цветущим, а теперь от тоски побледнело, села на старый резной стул возле убранного цветами окна и взяла работу, чтобы разогнать мучительные мысли; она была образцом милого, невинного существа. Черты лица дочери смотрителя выражали уныние, в ее глазах чудились прекрасные качества ее сердца: верность, преданность и смирение, но их освящала любовь, пылавшая в ней.
Она сидела у маленького окна комнаты и пела народную песню. Голос ее был нежен и прекрасен, когда она пела. Работа спорилась в ее руках.
— Так я и думал! Она уже опять сидит, поет и томится печалью о знатном господине, что перешел к жалким изменникам, которых земля зря носит! — раздался вдруг сердитый, резкий голос, внезапно прервавший песню.
Долорес испуганно оглянулась… В дверях стоял отец, держа в руке большую связку ключей.
— Как мне тяжело, лишь только я подумаю, что из тебя вышло, — продолжал он, — я всегда молчал и ни на что не обращал внимания. Но люди меня уже спрашивают, что случилось с Долорес, которую никто не узнает. Что мне им отвечать?
— Не сердись на меня, — сказала Долорес и подошла к отцу, у которого было грозное выражение лица, — ты ведь все знаешь! Сказать тебе, что я сокрушаюсь об Олимпио?
— Не говори мне об изменнике, — вскричал взволнованно старый смотритель, — я ничего не хочу о нем больше слышать, и ты забудь его! Разве я не должен стыдиться, сознавая, что дочь, моя плоть и кровь, сокрушается о карлисте?
— Отец, ты говоришь не то, что думаешь. Я знаю, что ты тоже любишь Олимпио.
— Я любил его, да, Долорес. Я его любил, как своего сына, теперь же он для меня мертв. Нет, еще хуже, чем это! Если бы он был мертв, нам всем было бы лучше.
— Ужасно! Его смерть — это и моя смерть. О, помилуй, отец мой.
— Я должен отречься от тебя и проклясть, если ты не забудешь твою любовь! Я не могу любовницу карлиста назвать своею дочерью, — вскричал в гневе и в отчаянии старый смотритель. — Выбирай, выбирай между твоим отцом и Олимпио!
Долорес, терзаемая такими жестокими и страшными словами старого отца, упала перед ним на колени и протянула к нему свои руки. Прежде чем смотритель смог ответить и Долорес подняться с колен, раскрылась дверь и в комнату вбежал придворный курьер.
— Эй, Кортино, скорей в портал! Королевы едут из Аранхуэса, карлисты разбиты, весь двор возвращается! Молодая королева и графиня Евгения счастливо вызволены из рук трех отважных предводителей! Слава Пречистой Деве! Самого яростного ведут сюда алебардщики. Он должен идти в подземелье, а через три дня на эшафот.
Старый Кортино быстро подошел к курьеру, который принес такое радостное известие; его только что серьезное и сердитое лицо быстро прояснилось и, когда Долорес встала, он сказал:
— Святой Антонио, известие меня поддержало! Карлисты разбиты, весь двор опять здесь, и виновный в оскорблении ее величества пойман — это ведь истинное благословение. Подождите только одну минуту!
Смотритель забегал взад и вперед в восторге и радости.
— Подождите, я только надену праздничный сюртук, ведь это радость… карлисты разбиты… изменник пойман!
Долорес, безучастно стоявшая рядом, тоже услышала известие, приведшее ее отца в такое радостное волнение, что он едва мог найти свои вещи, бывшие всегда у него на месте; она поправила свои темные, мягкие волосы, и из больших прекрасных глаз, с длинных ресниц закапали слезы. Казалось, известие это заключало в себе нечто печальное.
Ужасное предчувствие овладело дочерью смотрителя, когда она подошла к окну и через благоухающие розаны взглянула на двор замка. Отец, следуя за курьером, спешил в вышитом золотом мундире к порталу на свое место. Отчего же Долорес так внимательно смотрела, как бы ожидая нечто ужасное? Ведь она часто видела придворный въезд в замок. Что так сковало ее тело?
Между тем во двор въехали экипажи, сопровождаемые многочисленными алебардщиками, шлемы и латы которых ярко блестели на солнце. Королева благосклонно кланялась присутствующим. Вскоре прибыли кареты с придворными дамами и кавалерами, многие из последних были на лошадях; потом прислуга, обоз с багажом; казалось, что въезду не будет и конца. Наконец-то во двор замка въехал экипаж. Затем показались новые ряды солдат — это были алебардщики герцога Витторио. Долорес узнала их. Она приподнялась, чтобы увидеть, кого они ведут в цепях, слышалось ужасное бряцание. Это был предводитель карлистов, о котором уже рассказывал придворный курьер. Но кто? Войско приблизилось, была минута мучительного ожидания. И вдруг Долорес увидела пленника королевы, раздался пронзительный крик, и дочь смотрителя замка упала в обморок!
Среди блестящей стражи герцога Витторио гордой и твердой походкой, несмотря на цепи, обременявшие его, шел дон Олимпио Агуадо. Старый Мануил Кортино, увидя это, закрыл лицо руками.
Олимпио Агуадо был посажен в подземелье и как государственный преступник передан смотрителю Кортино.
VII. СТО ПРОТИВ ТРЕХ
Теперь мы должны еще раз возвратиться к той ночи, в которую три отважных офицера дона Карлоса насильно увезли с собой упавшую от страха и ужаса в обморок королеву и придворную даму Евгению Монтихо.
Это была такая романтическая, даже неслыханная проказа, что три карлиста, удаляясь во весь опор со своей ценной добычей из замка Аранхуэса, едва могли скрыть свою радость и удовлетворение. Они не надеялись даже при таком смелом расчете на скорую и полнейшую удачу в выполнении их рискованного плана. Они были теперь в прекрасном расположении духа, когда с маркизом Монтолоном впереди, словно с форейтором, как это подобает королеве, достигли равнины и по ней с быстротой ветра скакали взапуски.
Исчезновение королевы и Евгении не могло в замке долго оставаться незамеченным. Придворные и слуги, без сомнения, исходили с факелами весь парк, тщательно ища пропавших. Но от них и следов не осталось.
Маркиз не упускал из виду все направления, так как ему известно было, что Конх, генерал королевы, находится со значительным войском на дороге в Толедо, чтобы там соединиться с Нарваэсом и отбросить карлистов в ущелья Сьерры-де-Гвадарамо.