Он принялся слушать.
Все было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена.
Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его.
Однако он не пал духом и продолжал работать; но, потрудившись часа три, наткнулся на препятствие.
Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой поверхности.
Дантес ощупал стену руками и понял, что уперся в балку.
Она загораживала все отверстие, сделанное им.
Теперь надо было рыть выше или ниже балки.
Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия.
- Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я надеялся, Что ты услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни, отнял покой смерти, воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже, не дай мне умереть в отчаянии!
- Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнес голос, доносившийся словно из-под земли; заглушенный толщею стен, он прозвучал в ушах узника, как зов из могилы.
Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая с колен, он попятился от стены.
- Я слышу человеческий голос! - прошептал он.
В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, а для узника тюремщик - не человек; это живая дверь вдобавок к дубовой двери, это живой прут вдобавок к железным прутьям.
- Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите еще, хоть голос ваш и устрашил меня. Кто вы?
- А вы кто? - спросил голос.
- Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес.
- Какой нации?
- Француз.
- Ваше имя?
- Эдмон Дантес.
- Ваше звание?
- Моряк.
- Как давно вы здесь?
- С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года.
- За что?
- Я невиновен.
- Но в чем вас обвиняют?
- В участии в заговоре с целью возвращения императора.
- Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле?
- Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и был отправлен на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этого не знаете?
- С тысяча восемьсот одиннадцатого года.
Дантес вздрогнул. Этот человек находился в тюрьме четырьмя годами дольше, чем он.
- Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мне только, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли?
- Вровень с землей.
- Чем оно скрыто?
- Моей кроватью.
- Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме?
- Ни разу.
- Куда выходит ваша комната?
- В коридор.
- А коридор?
- Ведет во двор.
- Какое несчастье! - произнес голос.
- Боже мой! Что такое? - спросил Дантес.
- Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение; отсутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на плане составила пятнадцать футов в действительности; я принял вашу стену за наружную стену крепости!
- Но ведь вы дорылись бы до моря?
- Я этого и хотел.
- Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение; отсутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на плане составила пятнадцать футов в действительности; я принял вашу стену за наружную стену крепости!
- Но ведь вы дорылись бы до моря?
- Я этого и хотел.
- И если бы вам удалось...
- Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих замок Иф, до острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасен.
- Разве вы могли бы переплыть такое пространство?
- Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло.
- Все?
- Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ничего не делайте и ждите известий от меня.
- Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?
- Я... я - номер двадцать седьмой.
- Вы мне не доверяете? - спросил Дантес.
Горький смех долетел до его ушей.
- Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав, что неведомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я скорее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или, клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо силы мои приходят к концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть.
- Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.
- Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет времени. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.
- Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. - В эти годы еще нельзя быть предателем.
- Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и еще раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.
- Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что попросили меня, а то я уже собирался составить другой план и хотел отдалиться от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите меня.
- Когда?
- Это надо высчитать; я подам вам знак.
- Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы придете ко мне или позволите мне прийти к вам?
Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить - вы о тех, кого любите, я - о тех, кого я люблю.
Вы же любите кого-нибудь?
- Я один на свете.
- Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем; если вы старик, я буду вашим сыном.
У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом я уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду любить вас, как любил отца.
- Хорошо, - сказал узник, - до завтра.
Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ничего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из стены мусор и продвинул кровать к стене.
Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное, не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется в тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже только наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы; молитвы, воссылаемые вдвоем, - почти благодать.