Фариа вздрогнул.
- Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес сказал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. - Что же вы нашли?
- Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что и наружная галерея?
- Да.
- Между ними должно быть шагов пятнадцать.
- Самое большее.
- Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На этот раз вы сделаете расчет более тщательно. Мы выберемся на наружную галерею, убьем часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у вас есть, и сила, - у меня ее довольно. Не говорю о терпении, - вы уже доказали свое на деле, а я постараюсь доказать свое.
- Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода мое мужество и на что я намерен употребить свою силу. Терпения у меня, по-видимому, довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь - дневные труды. Но тогда мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой человек, - тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь освободить одно из его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено.
- А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя виновным, с тех пор как мы встретились?
- Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами, а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничтожить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь жизнь.
Дантес с удивлением посмотрел на него.
- Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображения удержали бы вас?
- А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не надели его платья и не попытались бежать?
- Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес.
- Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в делах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по прямому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близости добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это его инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.
Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.
- Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, я перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.
Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Венсенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть еще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоприятного случая и, если он представится, воспользуемся им.
- Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий труд занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала надежда.
- Я занимался не только этим, - сказал аббат.
- Что же вы делали?
- Писал или занимался.
- Так вам дают бумагу, перья, чернила?
- Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам.
- Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес.
- Да.
Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо верил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.
- Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочинение, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я обдумывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Венеции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики дадут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto.
- И вы написали его?
- На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладким и плотным, как пергамент.
- Так вы химик?
- Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.
- Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас были книги?
- В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечитывая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все, что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Боссюэ. Я вам называю только первостепенных.
- Вы знаете несколько языков?
- Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю его.
- Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес.
- Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно.
Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на чем-нибудь и продолжал:
- Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую книгу?
- Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если бы узнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу, потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме.
- А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила?
- В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его заложили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение долгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей. Я растворяю эту сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и пишу кровью.
- А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес.
- Когда вам угодно, - сказал Фариа.