"Хоть бы в мастерской никого не оказалось!” – взмолилась Настя про себя.
Но бог не внял молитве, и спустя несколько секунд дверь в мастерскую распахнулась настежь. И на пороге предстал Дмитрий Борисович Быков. Собственной персоной.
Настя сразу же узнала его, хотя Дмитрий Быков не слишком смахивал на свою фотографию. Он был и неприятнее, и в то же самое время притягательнее, чем снимок. Все было на месте: те же опереточные усики, тот же тонкий нос, тот же вялый подбородок, без всякого стеснения перетекающий в шею. Вот только волосы сейчас не были зализаны, а, наоборот, курчавились и клубились, придавая Быкову некоторое сходство с разжиревшим поэтом Александром Блоком. И все же…
Что-то такое в нем было. Возможно, это “что-то” исходило от губ, пересохших от самой уважительной жажды в мире: жажды жизни. “Подлец” был наполнен жизнью до краев. Как какой-нибудь римский патриций, обржающий мясо во всех его проявлениях – от жареных быков до молоденьких гетер…
"Слишком много мяса”, – подумала Настя, едва не хлопнувшись в обморок.
А Дмитрий Борисович Быков прищурил свои и без того узкие рысьи глаза.
– Вы ко мне? – спросил он, обдав Настю густым винным букетом, из которого она сразу же вычленила “Мукузани”, “Вазисубани” и “Токай” пятилетней выдержки.
Ну, с богом, Настя. Вернее, с чертом… Бог бы не одобрил.
– Вы ко мне? – снова переспросил Дмитрий Борисович.
– А вы против? – Памятуя о зубах, которые так высоко оценила несчастная Марина, и о том, что сам Быков выбирает себе круг общения по челюсти, Настя широко улыбнулась.
– Нет… – Быков ощупал ее глазами. – Такая амазонка… Как я могу быть против!
– Тогда почему я еще не в квартире?
Это прозвучало как “почему я еще не в кровати?”, и хозяин страшно оживился. Даже его пижонские усики распушились, и каждый волосок теперь пытался соблазнить Настю самостоятельно.
– Прошу вас! – Быков изогнулся, пытаясь одновременно втянуть брюхо, и простер руку в сторону мастерской.
Настя вошла, совершенно неумышленно задев дизайнера плечом.
…Мастерская начиналась прямо от порога. Никаких коридоров, никаких прихожих, только сто пятьдесят квадратов впереди. Внушительная площадь.
Интересно, кто все это убирает?..
И все-таки сто пятьдесят квадратов имели и выгородки, и укромные закоулки. А все свободное пространство было заставлено светильниками, светильничками, лампами (большими и малыми, напольными и настольными), бра, торшерами, стилизованными стеклянными подсвечниками. И это великолепие так или иначе было связано с Женщиной. Вернее, с женскими формами, иногда – довольно откровенными. Такого количества самых разнообразных “ню” с заключенными в них электрическими лампочками Настя, конечно, не видела никогда. Ей даже в голову не могло прийти, что можно поместить два патрона для лампочек в женскую грудь, или в самый центр живота, или в самый низ живота…
– Оригинальный проект? – спросила Настя, делая ударение на слове “проект”.
– Очень оригинальный, – ответил Быков, делая ударение на слове “оригинальный”. – Надеюсь, у вас будет время убедиться.
– Мне говорили, что вы… опасный человек…
– И? – Быков плотоядно улыбнулся.
– И поэтому я здесь, – закончила Настя.
– Обожаю отважных женщин. – Он улыбнулся еще плотояднее, но тут же улыбка сползла с его лица. И все потому, что он переместил взгляд на злополучные Настины-Кирюшины ботинки сорок второго размера.
Он же не любит ластоногих… Как она могла забыть! Стекло, этот такой непрочный материал, диктовало дизайнеру Быкову свои представления о совершенстве: чересчур выступающих частей должно быть как можно меньше, иначе они рискуют разбиться и разрушить гармонию.
Теперь, глядя на стеклянные объемы, которыми была заполнена мастерская, Настя вдруг неожиданно поняла, откуда растут ноги у столь изысканного вкуса Быкова.
Ничего выпирающего. Нос не должен быть слишком длинным, а грудь – слишком большой, задница не должна отклячиваться сверх меры, а живот соответственно не должен изо всех сил липнуть к позвоночнику. А уж размер ноги…
Мельком удивившись своему неожиданному прозрению, Настя присела на корточки и принялась расшнуровывать ботинки.
– Вы полагаете? – строго спросил Быков.
– А вы – нет?
Быков молчал, а Настя, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся вдохновению, кроме ботинок, сняла еще и носки. И даже легонько пошевелила пальцами, уставшими от обилия неудобной туалетной бумаги в “гриндерах”.
И только после этого посмотрела на Быкова. Снизу вверх. Он ощупал глазами Настины ступни, нашел размер вполне приемлемым и снова улыбнулся. Теперь уже призывно.
Что ж, опасность миновала, и теперь можно чуть-чуть расслабиться.
– Вы очень оригинальная девушка, – сказал Быков. – Жаль, что вас не было под рукой, когда я еще только собирался жениться.
– И что бы вы сделали?
– Женился бы на вас.
– Вы всем это говорите?
– Почти всем. – Быков уже прощупывал подходы к игре “завали самку”. – Кроме своей жены, разумеется.
– Разумеется. Бедняжка.
В стенаниях по “бедняжке жене” Быков и Настя прошли большую часть мастерской и оказались за легкой перегородкой в японском стиле. Из-за перегородки негромко звучали грузинские многоголосия, и Настя почувствовала себя в родном загоне. Только на секунду мелькнула жалкая мыслишка о зугдидской и цхалтубской родне Зазы, которая должна была бы вооружиться “русули” и снести голову коварному соблазнителю. А потом побить камнями неверную жену, посмевшую войти в дом к чужому мужчине да еще раздеться до голых пяток…
А Заза бы ее живьем закопал. Прямо под грядкой с перчиками.
От того, что расплата возможна, но никогда не наступит и можно безнаказанно творить глупости, Настя едва не рассмеялась.
– Музыка не мешает? – спросил Быков.
. – Ну что вы… Это ведь “Кахури алило”, не правда ли? Да, это была “Кахури алило”. Заза и два Малхаза – зугдидский и цхалтубский – затягивали ее после пяти литров просветленного, нежного, как слеза ребенка, “Цоликаури”.
– Правда… – Быков даже не пытался скрыть своего удивления. – Вы разбираетесь в этом?
– И не только в этом. – Настя тряхнула волосами и изрекла первую пришедшую на ум многозначительную банальность.
– Очаровательная блондинка, которая знает, что такое грузинское многоголосие… За это стоит выпить. – Быков запустил руку в усики и (по Настиному примеру) тоже изрек первую пришедшую на ум и такую же многозначительную банальность.
…За японской перегородкой было довольно просторно. От окна в сторону перегородки шел невысокий подиум с несколькими кубами белого цвета. На них были небрежно наброшены драпировки. А сам подиум, подобно сцене, подсвечивался снизу крошечными софитами. У стены, прямо напротив подиума, располагалось ложе.
Именно ложе, а не кровать. Не софа, не тахта, не раздвижной диван. Именно ложе – назвать его по-другому язык не поворачивался.
Низкое ложе, покрытое такими же драпировками, только гораздо более плотными. К ложу почти вплотную примыкал журнальный столик, уставленный самыми разнообразными напитками. А венчали все это гедонистское великолепие белые стеллажи самой причудливой формы. На них расположился музыкальный центр с колонками, пара низеньких ваз, кисти, банки с красками – и женские статуэтки. Статуэтки были сделаны из довольно грубого материала – камень, обожженная глина, терракота, – но именно они придавали белому безмолвию стеллажей удивительно живописный вид. Они – и еще один светильник.