Разглядывать, собственно, было нечего: вся она походила на маленькую серую мышку с худой невыразительной мордочкой, на которой выделялись только глазки, юркие, острые, горящие совсем не мышиным огнем.
– Кругляк Анна Тимофеевна? – спросил Сухов, демонстрируя отличную осведомленность.
– Так точно, – неожиданно по-военному ответила мышка. Тут в прихожую открылись еще две двери, и появились: толстый дядька в штанах армейского образца, в майке, перекрещенной подтяжками, как пулеметными лентами, и толстый школьник, не успевший еще снять пионерский галстук. В нем я сразу признал одного из вчерашних мальчишек.
– Кругляк Дмитрий Михайлович? – спросил Сухов, продолжая поражать эрудицией. – А это, вероятно, Кругляк Михаил?
Оба кивнули. Но Сухов уже оставил их.
– Вы что же, Анна Тимофеевна, всегда выходите, когда звонят в соседние квартиры?
Та, кажется, слегка потерялась. Забормотала:
– Так ведь... Известно же... Я думаю, кто?.. Звонок у них очень громкий? – Она нащупала почву под ногами. – Супруга-покойница у них глуховата была – вот и приспособили!
– А вчера, – спросил Сухов, – в это же время вы были дома?
– Была.
– И никто к вашему соседу в дверь не звонил?
– Никак нет!
– Это точно? – настойчиво спросил Сухов.
– Ну я-то, слава Богу, не глухая! – обиделась она. Я толкнул легонько Сухова в бок, показывая глазами на ее сына. Он сразу все понял.
– А теперь, молодой человек, – сказал Сухов, обращаясь к Кругляку-младшему, которого, как, впрочем, и старшего, вполне можно было бы называть “кругляком” с маленькой буквы, – нам необходимо побеседовать с вами.
Буквально через пять минут мы знали все. Они с Димкой Корякиным сразу после уроков побежали сюда, к Круглякам, потому что он. Мишка, поймал во дворе редкого жука-дровосека и завернул его в бумажку, а он там все время шуршал, и они боялись, что сбежит, а им хотелось поскорее добавить его к Мишкиной коллекции, то есть добавить хотелось Мишке, а Корякину хотелось посмотреть, как жука будут пришпиливать булавкой к доске. В процессе рассказа нас пригласили в комнату младшего Кругляка и в качестве вещественного доказательства продемонстрировали всю коллекцию проткнутых булавками насекомых. Жук-дровосек действительно выглядел самым свежим экспонатом.
Так вот, на площадке шестнадцатого этажа они увидели Кригера. Кригер был один. Они вышли из лифта, а он вошел.
– Миша, – задушевно спросил Сухов, – а не заметил ты случайно, на какой этаж он нажал?
– А он не нажимал, – ответил Миша.
– То есть как это?
– Очень просто. Я сам нажал ему на первый. Нажимаешь, а сам никуда не едешь, понимаете? Я всегда так делаю, мне все соседи разрешают, спросите кого хотите.
– А что Кригер? – не выдержал я.
– Ничего, – удивился Мишка. – Улыбнулся – и все...
Я представил себе Кригера, который улыбается мальчишке-соседу, а двери автоматически закрываются перед его улыбкой. Потом я попытался вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда мы увидели его на полу лифта. Но не смог.
7
Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной, ухоженной женщиной лет сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. “Товарищ Соколова, познакомьтесь...” “Товарищ Соколова, пройдите сюда...” Все это Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне показалось, что его тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.
Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.
Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым.
Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами... Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой, лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка – саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты, приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.
Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.
– Хорошая библиотека, – сказал Вадик, подходя к полкам. – То-то родственнички обрадуются.
– Тут в основном по истории, – сказал я. – А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.
– Да ну? – удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. – “Уложения царя Алексея Михайловича”. Антикварная вещица!
Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.
– Не отвлекайся, Вадик, – хмуро бросил ему Сухов. – Пойди лучше на кухню, осмотрись там.
Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?
Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.
– Нашли что-нибудь? – спросил я. Он живо ко мне обернулся'
– А что я должен искать?
Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.
– Поглядите-ка, – сказал Сухов, – это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:
За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет впредь, наука! Да только – будет это “впредь”?
Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.
– Белиберда? – спросил он.
– Не Байрон, – ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.
– Ну что там у тебя? – крикнул ему Сухов.
– Старичок жил небогато, – отозвался тот.
– Это все?
– Пока все...
– Послушайте, – сказал я, – а у меня тут какая роль?
Сухов взглянул как бы с интересом:
– Вы сами-то как считаете?
– Не знаю, – честно ответил я.
Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на “ты”.
– Подумай сам, что мне делать? Убили человека – да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить.