Присутствие каждого из них служило подачкой национальным меньшинствам, но на самом деле каждый из них заплатил высокую цену, чтобы присутствовать здесь. Рудин знал, что каждый из них был полностью русифицирован; да, цена была велика, гораздо выше, чем пришлось бы заплатить великороссу. Каждый из них был раньше, – а двое оставались и сейчас – первыми секретарями в своих республиках. Каждый возглавлял программы жестокого подавления своих же земляков: диссидентов, националистов, поэтов, писателей, артистов, рабочих и интеллигенции, – всех, кто хоть на йоту усомнился во власти Великой России над ними. Каждый из них не смог бы вернуться назад без защиты Москвы, и каждый встанет на сторону той фракции, которая обеспечит их выживание, то есть на сторону победителя. Рудина ничуть не привлекала перспектива фракционной борьбы, но он постоянно думал о такой возможности, после того как в первый раз прочитал доклад профессора Яковлева в тишине своего кабинета.
Оставались четверо – все русские. Среди них был Комаров, ответственный за дела в сельском хозяйстве, который все еще чувствовал себя исключительно неуютно; Степанов, глава профсоюзов; Шушкин, ответственный за связь с зарубежными коммунистическими партиями по всему миру и, наконец, Петрянов, который занимался вопросами экономики и планирования.
– Товарищи, – медленно начал Рудин, – у всех вас было время, чтобы спокойно изучить доклад Яковлева. Все вы ознакомились с отдельным докладом товарища Комарова в отношении того, что в сентябре‑октябре наш общий урожай зерновых не дотянет до плановых показателей примерно на сто сорок миллионов тонн. Теперь давайте ответим на главное: сможет Советский Союз прожить целый год, имея не больше ста миллионов тонн зерна?
Дискуссия продолжалась целый час – горькая, с обидными заявлениями, но все были практически единодушны: подобная нехватка зерна приведет к лишениям, которых страна не переживала со времен Второй мировой войны. Если государство даже купит совершенно необходимый минимум для изготовления хлеба в городах, сельскому населению не останется практически ничего. Когда зимой снега покроют пастбища и скот останется без фуража и кормового зерна, начнется забой скота, в результате в Советском Союзе не останется ни одного животного. Потребуется несколько поколений, чтобы восстановить поголовье крупного рогатого скота. Если же оставить даже минимум зерна деревне, начнет голодать город.
Наконец Рудин суммировал:
– Превосходно. Если мы готовы смириться с голодом, как в отношении зерна, так и мяса, что является совершенно неизбежным следствием несколько месяцев спустя, то чего мы можем ожидать в отношении дисциплины населения?
Петров прервал начавшее было затягиваться молчание. Он сообщил, что среди широких масс накапливается усталость, которая проявляется в произошедших недавно незначительных выражениях недовольства и выходами из партии, о чем ему незамедлительно докладывается прямо в Центральный Комитет через миллионы ячеек партийной машины. Если наступит настоящий голод, многие члены партии могут встать на сторону пролетариата.
Нерусские согласно закивали головой. В их республиках жесткая рука центра всегда ощущалась в несколько меньшей степени, чем в самой России.
– Мы можем раздеть шесть наших восточноевропейских сателлитов, – предложил Петрянов, ничуть не обеспокоенный тем, как другие отнесутся к подобному отношению к «братьям».
– В Польше и Румынии все сразу же заполыхает, – отпарировал Шушкин, занимавшийся поддержанием связей с Восточной Европой. – Возможно, вслед за ними последует и Венгрия.
– Красная Армия справится с ними, – прорычал маршал Керенский.
– Но не сразу же с тремя, и не в наше время, – заметил Рудин.
– Мы по‑прежнему говорим всего лишь о десяти миллионах тонн, которые сможем получить там, – этого явно недостаточно, – присовокупил Комаров.
– Мы по‑прежнему говорим всего лишь о десяти миллионах тонн, которые сможем получить там, – этого явно недостаточно, – присовокупил Комаров.
– Что думает товарищ Степанов? – спросил Рудин.
Глава контролируемых государством профсоюзов очень тщательно подбирал слова.
– В случае широкомасштабного голода этой зимой, весной и на протяжении следующего лета, – произнес он, вертя перед глазами карандаш, – нельзя будет гарантировать отсутствие актов возмущения, возможно, и весьма крупных.
Иваненко, спокойно сидевший на своем стуле и наблюдавший, как от зажатой между его большим и указательным пальцами западной сигареты с фильтром вверх подымается спираль дыма, почуял вдруг не только дым, который щекотал ему ноздри. Ему множество раз приходилось чувствовать страх других людей: во время арестов, в комнатах для допросов, в коридорах его заведения. Он чувствовал его и теперь. И он, и сидевшие рядом с ним люди были всемогущи и привилегированны, всех их надежно охраняли. Но он знал их всех, как облупленных – на каждого у него было отдельное досье. И он, который не ощущал сам ни малейшего страха, поскольку у мертвых душ нет страха, – он знал, что все они боятся кое‑чего даже больше, чем войны. А вдруг советский пролетариат – покорный, страдающий столь долгое время, спокойно несущий свое ярмо, – вдруг он однажды возмутится…
Все взгляды скрестились теперь на нем. Народные «акты возмущения» и способы их подавления были его епархией.
– Я мог бы справиться, – откровенно сказал он, – мог бы справиться с одним Новочеркасском.
За столом послышалось посвистывание втягиваемого в легкие воздуха.
– Мог бы справиться с десятью и даже с двадцатью. Но даже если объединить все ресурсы КГБ, то с пятьюдесятью нам не совладать.
Упоминание о Новочеркасске сразу же оживило, казалось бы, давным‑давно забытый призрак, – и он знал, что так оно и будет. Почти тютелька в тютельку двадцать лет назад, 2 июня 1962 года, в крупном промышленном городе Новочеркасске произошли волнения рабочих. И даже эти двадцать лет не смогли заглушить воспоминание о них.
Волнения начались, когда по глупому совпадению одно министерство повысило цены на масло и мясные продукты, а другое урезало зарплату работников гигантского завода по производству локомотивов НЕВЗ на тридцать процентов. Разгневанные рабочие на три дня захватили весь город – неслыханное дело в Советском Союзе. Никогда раньше не бывало, чтобы дрожавших от страха местных партийных боссов загоняли под домашний арест в их собственной штаб‑квартире, чтобы сгоняли с трибуны генерала армии, бросались на шеренги вооруженных солдат и забивали смотровые щели танков грязью, чтобы водители не могли ничего видеть и вынуждены были остановить свои боевые машины.
Москва ответила мгновенно и бросила в дело огромные силы. Все дороги, тропы, линии телефонной и телеграфной связи в и из Новочеркасска были надежно перекрыты. Город оказался словно в вакууме – ни одна новость не могла вырваться из него наружу. Для подавления выступления пришлось задействовать две дивизии специальных частей КГБ. На улицах города было застрелено восемьдесят шесть гражданских лиц, больше трехсот было ранено. Ни один из них не вернулся домой, ни один из убитых не был похоронен на местном кладбище. Не только раненых депортировали в лагеря Гулага, но также поступили с членами семей убитых и раненых, если только они продолжали интересоваться судьбой своих близких, – мужчин, женщин, детей, – и поддерживали таким образом воспоминания о произошедших событиях. Постарались уничтожить все следы, всякое упоминание, но двадцать лет спустя это дело все еще было свежо в памяти обитателей Кремля.
Когда Иваненко включил детонатор своей бомбы, вокруг стола воцарилось молчание.