Я был очень растроган, увидев детей плачущими. Впервые в своей жизни они столкнулись со смертью. Конечно, Марли – всего лишь собака, а собаки приходят и уходят в течение человеческой жизни, иногда уходят просто потому, что становятся ненужными. Но всегда, когда я пытался говорить с детьми о Марли, на мои глаза наворачивались слезы. И тогда я сказал, что они могут поплакать и что у совместного путешествия собаки и человека всегда грустный конец, просто потому что жизнь собаки короче. Я сказал им, что Марли спал, когда его укололи, и он ничего не почувствовал. Он просто отошел в мир иной. Колин расстроилась из-за того, что ей не дали с ним по-настоящему попрощаться, она думала, что он вернется домой. Я сказал, что попрощался за всех нас. Конор, наш будущий писатель, показал мне кое-что, сделанное им для Марли, чтобы положить вместе с ним в могилу. Это оказалось большое красное сердце, под которым было написано: «Для Марли: я надеюсь, что ты знал, как я любил тебя всю жизнь. Ты всегда был рядом, когда я в тебе нуждался. При жизни или после смерти, я всегда буду любить тебя. Твой брат Конор Ричард Грогэн». А потом Колин нарисовала девочку с большой желтой собакой и написала с помощью брата: «P.S. Я никогда тебя не забуду».
Я вышел из дома и повез тело Марли к могиле. По дороге я сорвал несколько еловых лап и положил их на дно ямы. Я поднял тяжелое тело с тележки и очень осторожно опустил его в могилу. Спрыгнув вниз, я открыл сумку, чтобы посмотреть на Марли в последний раз, и уложил его так, как он любил спать у камина: свернувшись клубком, голова на боку. «Ладно, старина, вот и все», – вздохнул я, закрыл сумку и вернулся в дом за Дженни и детьми.
Когда мы спустились к могиле, я положил рядом с головой Марли записки Конор и Колин. Патрик перочинным ножичком срезал пять пахучих еловых веточек – по одной для каждого из нас. Мы по очереди бросили их в яму, помолчали минуту, а затем, будто много раз репетировали, сказали хором: «Марли, мы любим тебя». Я взял лопату и бросил вниз первый ком земли. Он стукнулся о пластик с неприятным звуком. Дженни заплакала. Я продолжал закапывать. Дети стояли молча.
Когда яма была наполовину заполнена, я сделал перерыв, и мы все пошли в дом. Мы уселись за кухонный стол и начали вспоминать Марли. В какой-то момент наши глаза наполняли слезы, а уже через минуту мы смеялись. Дженни рассказала, как на съемках фильма «Последняя пробежка на базу» Марли сходил с ума, когда кто-нибудь из группы брал малыша Конора на руки. Я рассказал обо всех поводках, которые он сгрыз, и о том, как он однажды помочился на ногу соседа. Мы вспомнили все его сокрушительные выходки и из любопытства подсчитали, сколько денег ушло на восстановление разрушенного. Теперь мы могли смеяться над этим. Чтобы поднять детям настроение, я рассказал им то, во что сам с трудом верил.
– Душа Марли сейчас в собачьем раю, – сказал я. – Он свободен и бегает по широкому золотистому лугу. И с его лапами снова все в порядке. Сердце нашего пса снова бьется, у него прекрасное зрение и все зубы на месте. Он в прекрасной форме, гоняется целыми днями за кроликами.
– И там огромное количество стеклянных дверей, сквозь которые он может прыгать, – добавила Дженни.
Все представили, как наш глупый пес продолжает играть в свои игры и на небе, и засмеялись.
Между тем мне нужно было собираться на работу. Я пошел к могиле Марли и засыпал ее до конца, аккуратно утрамбовывая рыхлую землю ботинком. Сверху я положил два больших камня, которые притащил из леса. Затем я вернулся в дом, принял горячий душ и поехал в офис.
Первые дни после смерти Марли мы не могли о нем говорить. На прежде столь популярные у нас разговоры о собаке было наложено строгое табу.
Мы пытались вернуться к нормальной жизни, а воспоминания о нашем псе усложняли эту задачу. Колин, например, не могла слышать его имени и смотреть на его фотографии. Она начинала плакать, сжимала кулачки и со злостью твердила: «Я не хочу о нем говорить!»
Я вернулся к нормальному ритму жизни: приезжал на работу, писал свою колонку, возвращался домой. В течение тринадцати лет Марли каждый вечер встречал меня у дверей. Теперь же, когда я входил в дом, мое сердце мучительно сжималось. Да и сам дом казался молчаливым, пустым, не похожим на настоящий. Дженни с маниакальным упорством пылесосила комнаты, стараясь очистить их от шерсти, которая последние два года жизни Марли, казалось, проникла во все щели. Так, медленно, но верно следы пребывания старой собаки в нашем доме исчезали. Однажды утром, надевая ботинки, я обнаружил на стельке шерсть Марли. Видимо, я собрал ее, когда ходил в носках по полу. Я погладил этот клочок двумя пальцами и улыбнулся, а потом показал Дженни со словами: «Не так-то просто нам будет с ним расстаться». Жена посмеялась и вечером в спальне призналась мне (хотя всю неделю избегала говорить на эту тему):
– Я скучаю по нему. Правда,очень-оченьскучаю. Мне больно думать о нем…
– Понимаю, – ответил я. – Я тоже по нему скучаю.
Мне захотелось написать о Марли прощальную статью, но я боялся, что смогу выразить свои чувства лишь в форме слезливого сентиментального излияния. Поэтому я занимался темами, менее дорогими моему сердцу. Тем не менее я постоянно носил с собой диктофон, и когда мне в голову приходила интересная мысль, я ее записывал. Я не хотел изображать Марли как идеальную реинкарнацию Лэсси, да и вряд ли бы у меня это получилось. А ведь многие создают в своем воображении идеальный образ своих покойных питомцев, превращая их в сверхъестественно благородных животных, которые при жизни делали для своих хозяев все, разве что не готовили яичницы на завтрак. Нет, я хотел быть честным. Марли на самом деле был смешным огромным недотепой, и он ни черта не понимал в тех командах, которым я пытался его научить. Честно говоря, он с успехом стал бы наихудшей собакой на свете. И все же он интуитивно с самого начала понял, что значит быть лучшим другом человека.
Первую неделю после смерти Марли я несколько раз приходил на его могилу. Отчасти я хотел убедиться, что ночью там не шныряют дикие животные. Могила оставалась нетронутой, только земля немного осела, и я подумал, что надо бы весной насыпать еще пару тележек земли. Но главное – я хотел поддерживать с псом духовную связь. Стоя там, я вспоминал эпизоды из его жизни. Меня смущало то, насколько глубоким оказалось мое горе, вызванное смертью Марли: я переживал больше, чем когда умирали мои знакомые. Естественно, сравнивать смерть человека и собаки было бы кощунством, но, честное слово, помимо членов моей семьи, мало кто был мне настолько самоотверженно предан. Тайком от всех я достал из бардачка поводок Марли, где он лежал с последней поездки в клинику, и припрятал его в одном из ящиков шкафа под стопкой нижнего белья. Теперь я мог каждое утро просто коснуться его.
Всю неделю я ходил с ощущением ноющей боли внутри. Это действительно была физическая боль, немногим отличавшаяся от желудочных колик. Я стал апатичным, вялым. Я даже не мог найти в себе сил, чтобы заняться своими хобби – поиграть на гитаре, вырезать что-то из дерева, почитать. Я был обескуражен, не знал, куда себя деть. В конце концов я начал просто раньше ложиться спать и к десяти часам вечера уже залезал под одеяло.
На Новый год нас пригласили соседи. Друзья выразили нам свои соболезнования, но все старались сделать разговор легким и интересным – ведь приближался Новый год. И все-таки мне удалось поговорить на волнующую меня тему.