…Я оглянулся и увидел Княгиню… И часы у неё над головой. Я нацелился на часы пальцем и сказал: “Пиф-паф”. Потому что часы стояли, а свои я разбил на чужой свадьбе.
…И непонятно было – рано мне идти в фотокружок или уже поздно…
И вышло так…
И вышло так, что я нацелился ей в голову.
– Часы-то стоят, – говорю я.
А потом беру её за руку, и гляжу на её ручные часики, и ощущаю, какое тонкое у неё запястье.
– Можно ещё успеть, – говорю я.
– Лекция сейчас начнётся, – говорит толстая такая коротышка, стоявшая внизу.
– Мне не на лекцию, – говорю. – Мне в фотостудию к моим моделькам.
Вроде бы я фотолюбитель.
– А-а, – говорит коротышка.
Тут открыли дверь в зал, и все начали подниматься и входить, и справа – сцена. Под ярким светом.
Когда я снова оглянулся, Княгиня уже спрыгнула со своей тумбы и двигалась вместе с толпой вверх по лестнице.
Тёмная лестница помаленьку пустела, а за синими огромными окнами был город и крыши в снегу. И над моей головой висели остановившиеся часы.
Не знаю, зачем я это сделал: я тоже вошёл в зал.
Он был почти полный. Места были только в последнем ряду у прохода, который шёл от двери, где я стоял, до другой двери напротив.
И тут я увидел, что из первых рядов поднялась Княгиня. Подойдя с обратной стороны к этому полупустому ряду, она стала пробираться в мою сторону – туда, где сидела эта толстенькая.
…И я полез пробираться ей навстречу. Она замешкалась, а толстая девушка поглядела на меня обиженно и поднялась так, что уступила ей место рядом со мной.
Я так подробно всё рассказываю, потому что я так подробно всё помню.
…Княгиня пробиралась, глядя под ноги, а больше ни на кого не глядя. А потом она подняла голову, увидела меня и хотела уступить подруге прежнее место. Но та уже села, и тогда она опустилась рядом со мной.
Она посмотрела на меня в замешательстве и улыбнулась.
– Ну как там насчёт международного положения? – спрашиваю.
– Ещё не знаю, – отвечает она.
А толстая девушка строго смотрит вперёд.
И тут меня заносит.
– Хотите чаю? – спрашиваю.
– Нет.
– Нет, хотите чаю? – спрашиваю.
А сам думаю: “Где я достану чаю? Буфет, наверное, уже закрыт”.
– Хотите чаю?.. Я вам принесу прямо сюда.
На нас смотрели с любопытством. Княгиня чуть нахмурилась и смотрела в пол. А потом вдруг кивнула.
Я с замиранием ждал этого кивка. Всё точно, всё правильно.
– Да, хочу, – говорит она.
– Сейчас, – говорю я, – ждите.
– Хорошо. Я буду ждать.
Я встал и начал пробираться назад. На меня шипели.
Всё вышло гораздо лучше, чем я ожидал.
…Когда я уговорил буфетчицу открыть мне дверь в её полуподвал, вошёл и стал закрывать за собой, я услышал, как кто-то дёргает дверь с той стороны. Я отпустил руку, открылась дверь, и вошла она…
Я ничего не сказал. Она тоже.
Я запер дверь на палку. Буфетчица принесла два стакана чаю и песочные пирожные с запахом столовой.
Мы сели за стол друг против друга, я, придвинул к ней пирожные. И когда она брала своё песочное, я взял её за руку и посмотрел на часы – было ровно семь ноль-ноль, и к моделькам идти было уже поздно.
Я перевернул её руку, отнял пирожное и, наклонившись, поцеловал её в ладонь.
После этого мы поженились и стали жить плохо.
И прожили плохо пять лет. Такая печаль.
А потом пришёл Илларион и сказал:
– Давай оторвёмся от жизни.
– Давай. А зачем?
– Опять нарежетесь? – спросила Княгиня.
Но мы пошли в музей.
Медсестра мне рассказывала:
– …Мы тогда уезжали из бараков в новую квартиру, всю мебель оставили в нашей комнате. Диван с валиками, мама их обшивала полотном, шкаф, стол круглый, кровать железную, ещё комод стоял – и всё помещалось в комнате одиннадцать метров. Я спала в кровати сестрёнки младшей, в детской кровати до двенадцати лет спала.
А сестрёнка когда со мной, а когда мама её к себе брала. А отец на диване. И ещё кот Тарасик. Умный. А когда переезжали, отец не велел Тарасика брать. Отец тогда болел и был жестокий. Сейчас он другой совсем, не узнаешь. Не пойму, почему его мама тогда не лечила. Очень трудно ей было. Я помню, она сестрёнке дала три копейки на квас, а я её уговорила купить тридцать граммов леденцов. Очень сладкого хотелось. Выбила чек, а продавщица не разобрала и взвесила нам не тридцать, а триста граммов. Мы так и ушли, ничего не поняли. Целый пакет. А поняли, когда съели. Очень сладкого хотелось. Совестно? А? Или нет? Двадцать семь копеек ей недодали. Или кассирше? А потом соседка рассказала, что у кассирши и продавщицы замечательные дачи по Ярославской дороге. А кот Тарасик меня в школу провожал. Я дойду до школы, скажу: “Тарасик… домой…” Он хвост трубой и обратно домой идёт. Мама сидит после работы с соседками, разговаривает у крыльца, скажет не глядя: “Тарас! Домой!” И Тарасик из кустов – прыг и домой идёт. Мы его оставили и в грузовик не взяли. Но он такой хороший был, тигровый, пушистый… его кто-нибудь подобрал, может быть… Я не плачу, вы не обращайте внимания, Николай Демьянович. Это у меня настроение минорное, Николай Демьянович, мне старшая сестра сказала: вас через два дня из больницы выписывают. Николай Демьянович, если у вас боли в коленке будут повторяться… Не болит?.. Ну ладно… Я старшей сестре скажу, что не болит…
…Каждый человек должен знать что-нибудь обо всём и всё о чём-нибудь, – сказал кто-то, кажется, Лагранж.
…Крепкое здоровье, интересное дело в жизни, много друзей – всё очень просто. Почему же это так трудно достижимо?
Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня была куча детей. Только неясно было, кто их должен был рожать. Летающий муж, который легче воздуха, его окружающего, которому, чтобы удержаться за землю, нужно было проявлять нечеловеческое усилие, надо было носить свинцовые башмаки, как водолазы у Жюля Верна, и чтобы их можно было скинуть по желанию.
Но я так и не встретил летающую женщину. Ко времени мудрости они из детей становились взрослыми и проявляли нечеловеческие усилия, чтобы махать крыльями и подняться выше других. И никогда не пытались научиться летать. Но для этого надо стать мудрой. А им казалось, что мудрость – это детство, только под другим соусом. И они боялись.
…Поженились мы с Княгиней и стали жить плохо.
Мать у неё была чокнутая на воспитанности, на благородстве и тактичности. А сама злобная, как скорпион. И дочь сделала тихушницей, весь лоск только снаружи. Дочь – та потемпераментней была, но мать – образец. “Мама сказала, мама так считает”.
– Зачем же ты за меня замуж вышла?
– Я думала, ты энергичный и пробивной.
– Я энергичный, но не пробивной.
– Почему ты не пробивной? Надо пробиваться.
– Мне скучно.
– В таком случае мама считает, что нам надо поду мать о наших отношениях.
– Мама считает. А ты?
– Я не знаю.
– А куда пробиваться? В директора?
– Папу не трогай. Это святое. Знаешь, какой он был?
– Не знаю.
– Лучше всех в преферанс играл. А анекдоты как рассказывал – все лежали!
– Что же ты из отца дурачка делаешь?
– Его все любили.
– Меня раньше тоже все любили, да я их на тебя променял.
– Кроме Иллариона.
– Иллариона не трогай. Это – святое, – говорю я.
– У меня до тебя знаешь какие варианты были, а у тебя одни модельки… И мою маму в кино снимали.
– Не видел. Когда?
– В эпоху немого кино. У неё лицо значительное. Она даже ходить меня научила. Женщина должна ходить носки чуть-чуть в стороны. Это воспитание. Тебе не понять.
– Скажи, а почему твоя мама домработнице “ты” говорит. Они ведь одного возраста?
Так и жили.
В постели она была ничего. Вот и вся любовь.
Тоска.
Пять лет отношения выясняли.