Выдернув бур и на бегу показывая три пальца, прыгуны стремглав бросились к самолету. Белов выругался: тридцать сантиметров! Подбежали, чуть не сбиваемые струей от винта; Бармин, как мешок с мукой, забросил Ковалева в открытую дверь и, ухватившись за руку бортмеханика, лихо вскочил сам. Моторы взревели, самолет помчался по неверному льду и взмыл в воздух.
– Житуха! – Филатов высунулся из мешка и, зажмурив глаза, наслаждался горячим воздухом газового камина. – Женька, дай закурить.
– Док, утопленник ожил, – сообщил Дугин.
– Разбудишь, когда зимовка кончится! – успел выкрикнуть тот.
Час назад произвели очередную посадку, Филатов побежал к торосам по нужному делу и вдруг на ровном месте исчез из виду. Бармин и Дугин крутили бур и ничего не видели, а Ковалев даже глаза протер: только что был Веня – и нет его. Едва успел Ковалев поднять тревогу, как сначала показалась Венина голова, потом на лед, как тюлень, выполз и весь Филатов, вскочил, отряхнулся по‑собачьи и с воем побежал к самолету. Здесь его разули и раздели, дали выпить спирту и сунули в спальный мешок.
Пока «утопленник» изо всех сил стучал в мешке зубами, Бармин, подражая голосу Семенова, строго внушал:
– К сведению ослов, случайно попавших в Арктику: современная медицина подвергает сомнению полезность купания при температуре воды минус один и семь десятых градуса, так как данная водная процедура, не будучи в состоянии расшевелить отсутствующие у осла мозги, вызывает, однако, неприятные ощущения в виде дрожи всего ослиного тела и непроизвольные вопли «И‑а! И‑а!».
– П‑пошел к ч‑черту! – рычал Филатов.
– Лексикон явно не мой, – улыбался Семенов.
– Зато осел тот самый! – возражал Бармин.
Станцию открыли на третьи сутки.
Лучшей льдины Семенов, кажется, еще не заполучал. Два на два с половиной километра, а вокруг, как мечтал, льды молодые, толщиной около метра. На них‑то Семенов и оборудовал лучшую посадочную полосу, какую когда‑либо имел в Арктике: «оборудовал» не то слово, лед здесь был настолько ровным, что и делать ничего не пришлось, разве что прогулялись по нему, самую малость подчистили и разметили полосу. Когда начались регулярные рейсы – завоз людей и грузов, летчики и ту волосу садились с песней: длина – побольше километра, ширина – метров двести пятьдесят. «Как в Шереметьеве! – похваливал Белов. – Умеет же Серега выбирать льдину!»
Ну, это Коля скромничал, выбирали вместе.
Льдину ли?
В тот вечер, когда ее нашли, Семенов и его ребята проводили самолет, разбили на льду палатку, хорошенько подзакусили и улеглись отдыхать. С метр от пола – жара не продохнуть, на полу – минус десять, залезли в спальные мешки. Семенов долго не мог забыться, лежал в спальнике и думал, не совершал ли в чем ошибку. Восстановил в уме план льдины, несколько раз мысленно ее обошел, замерил высоту снежного покрова, прошелся по периметру лагеря и, утвердившись в хорошем своем впечатлении, собрался было отключиться, как вдруг до него донеслось чье‑то бормотание.
Семенов осторожно выглянул из спальника. Притулившись к газовой печке, Филатов отрешенно смотрел перед собой и бормотал одну и ту же фразу; потом, по интонации судя, перекроил ее, опять пробормотал несколько раз и вернулся к первоначальной, которая, видимо, пришлась ему по вкусу, так как он вытащил записную книжку и стал черкать карандашом. Семенов улыбнулся, поудобнее улегся и закрыл глаза. А фразочка та врезалась ему в память, и он не раз вспоминал ее во время дрейфа: «НЕ ЛЬДИНУ ТЫ ВЫБИРАЕШЬ – СУДЬБУ…»
ИЗ ЗАПИСОК БАРМИНА
Сначала, однако, о том, как я здесь оказался. Если бы несколько месяцев назад кто‑нибудь поинтересовался, зачем я пошел в этот дрейф, ответить мне было бы нелегко.
Если бы несколько месяцев назад кто‑нибудь поинтересовался, зачем я пошел в этот дрейф, ответить мне было бы нелегко. Узнав, что Свешников уже вызвал Николаича в институт и долго с ним беседовал, я затих, притворился мертвым и стал ждать. Веня, который проявил невероятную изворотливость и выменял себе однокомнатную квартирку в нашем доме, каждый вечер прибегал за новостями, а их все не было. Николаич не объявлялся, самому звонить рука не поднималась, но шестое чувство подсказывало, что скоро меня выдернут, как картошку из родной почвы, и повезут мерзнуть за тридевять земель.
Откровенно говоря, я ждал и боялся этого момента. Ждал потому, что по ночам видел айсберги, карабкался на торосы и с криком проваливался в трещины, – пресловутые «белые сны», над которыми полярники не очень искренне посмеиваются и после которых в их глазах появляется нечто такое, что заставляет жен тревожно задумываться: «Уж не намылился ли мой бродяга?» А боялся потому, что жилось и работалось мне хорошо, Нина с годами становилась все милее, а по пятницам я забирал из яслей Сашку; минуту, когда он вползал мне на плечи, закрывал ручонками мои глаза и вопил: «Угадай, кто?» – я не променял бы и на сто профсоюзных собраний.
И вот, наконец, в трубке послышался знакомый голос. Николаич не интересовался, хочу или не хочу я идти в дрейф, он просто сообщил, что с руководством моей клиники вопрос утрясен и мне надлежит, не теряя времени, приступить к комплектованию будущего медпункта.
Я собрал семейный совет. Нина прохныкала: «Так я и знала!» – и приложила к глазам платочек. Веня, конечно, побелел от зависти, а Сашок ужасно обрадовался и потребовал привезти медведя – с целевым назначением съесть тетю Риту, которая «только и знает, что ставить людей в угол». Это справедливое требование решило дело, я тут же позвонил Николаичу и дал согласие. Ну, а если серьезно – не мог, не имел я права отказать старому другу. Будь жив Андрей Иваныч – дрейфовать им без меня, это точно (хотя и не знаю, насколько), а раз Николаич остался один…
Итак, я позвонил и, зная цену своему согласию, пошел на грубый шантаж: одного, без Вени, меня не отпускают, очень опасаются, что я буду переходить Льдину в неположенном месте и забывать чистить зубы.
Последовало молчание. Веня, который тщился прочесть на моем лице ответ, нервно закурил. Далее произошел такой разговор:
– Он у тебя?
– Да, – признался я. – Ты не у нашего великого магнитолога Груздева телепатии обучился?
– И после всех своих фокусов он надеется, что я возьму его в экспедицию?
– Кто, Груздев?
– О Груздеве потом, я говорю о твоем протеже.
– Он не надеется, он уверен.
– Николаич засмеялся.
– В таком случае прочисть ему хорошенько мозги и пусть несет в кадры заявление, я уже договорился.
Пока Веня изображал из себя молодого шимпанзе и прыгал до потолка, я спросил Николаича, что он хочет сказать о Груздеве.
– Ничего, кроме того, что он идет с нами.
– Груздев?!
– Не ори, побереги мои барабанные перепонки. Да, он принял мое предложение.
– Твое… предложение? – У меня язык прилип к гортани. – Может, и Пухова ты пригласил?
– Угадал, но он, к сожалению, нездоров. Завтра в девять жду, в институте. До встречи. Вот тебе и непреклонный, окаменевший!.. Нет, душа Николаича неисповедима: пригласить в дрейф Груздева и Пухова, которые попортили ему столько крови и которых еще на Новолазаревской он поклялся никогда с собой не брать!
Что ж, я только порадовался: во‑первых, тому что Николаич, кажется, перестает быть рабом своих категорических оценок, и, во‑вторых, тому, что на станции будут Веня и Груздев.