На другом берегу было совсем темно. Чутьем или чудом она нашла тропинку – ту самую, которую нашел Шаста, и тоже пошла налево, и разглядела во мраке глыбы усыпальниц. Тут, хотя она быто очень смелой, ей стало жутко. Но она подняла подбородок, чуточку высунула язык и направилась прямо вперед.
И тут же, в следующий же миг она увидела лошадей и слугу.
– Иди к своей хозяйке, – сказала она, забыв, что ворота заперты. – Вот тебе за труды.
– Слушаюсь и повинуюсь, – сказал слуга, и помчался к берегу. Кто-кто, а он привидений боялся.
– Слава Льву, вон и Шаста! – воскликнул Игого. Аравита повернулась и впрямь увидела Шасту, который вышел из-за усыпальницы, как только удалился слуга.
– Ну, – сказала она, – не будем терять времени. – И быстро поведала о том, что узнала во дворце.
– Подлые псы! – вскричал конь, встряхивая гривой и цокая копытом. – Рыцари так не поступают! Но мы опередим его и предупредим северных королей!
– А мы успеем? – спросила Аравита, взлетая в седло так, что Шаста позавидовал ей.
– О-го-го!.. – отвечал конь, – В седло, Шаста! Успеем ли мы? Еще бы!
– Он говорил, что выступит сразу, – напомнила Аравита.
– Люди всегда так говорят, – объяснил конь. – Двести коней и воинов сразу не соберешь. Вот мы тронемся сразу. Каков наш путь, Шаста? Прямо на Север?
– Нет, – отвечал Шаста. – Я нарисовал, смотри. Потом объясню. Значит, сперва налево.
– И вот еще что, – сказал конь. – В книжках пишут: «Они скакали день и ночь» – но этого не бывает. Надо сменять шаг и рысь. Когда мы будем идти шагом, вы можете идти рядом с нами. Ну, все. Ты готова, госпожа моя Уинни? Тогда – в Нарнию!
Сперва все было прекрасно. За долгую ночь песок остыл, и воздух был прохладным, прозрачным и свежим. В лунном свете казалось, что перед ними – вода на серебряном подносе. Тишина стояла полная, только мягко ступали лошади, и Шаста, чтобы не уснуть, иногда шел пешком.
Потом – очень нескоро – луна исчезла. Долго царила тьма; наконец Шаста увидел холку Игого и медленно-медленно стал различать серые пески. Они были мертвыми, словно путники вступили в мертвый мир. Похолодало. Хотелось пить. Копыта звучали глухо – не «цок-цок-цок», а вроде бы «хох-хох-хох».
Должно быть, прошло еще много часов, когда далеко справа появилась бледная полоса. Потом она порозовела. Наступало утро, но его приход не приветствовала ни одна птица. Воздух стал не теплее, а еще холодней.
Вдруг появилось солнце, и все изменилось. Песок мгновенно пожелтел и засверкал, словно усыпанный алмазами. Длинные-предлинные тени легли на него. Далеко впереди ослепительно засияла двойная вершина, и Шаста заметил, что они немного сбились с курса.
– Чуть-чуть левее, – сказал он Игого и обернулся.
Ташбаан казался ничтожным и темным, усыпальницы исчезли, словно их поглотил город Тисрока. От этого всем стало легче.
Но ненадолго. Вскоре Шасту начал мучить солнечный свет. Песок сверкал так, что глаза болели, но закрыть их Шаста не мог – он глядел на двойную вершину. Когда он спешился, чтобы немного передохнуть, он ощутил, как мучителен зной. Когда он спешился во второй раз, жарой дохнуло, как из печи. В третий же раз он вскрикнул, коснувшись песка босой ступней, и мигом взлетел в седло.
– Ты уж прости, – сказал он коню. – Не могу, ноги обжигает.
– Тебе-то хорошо в туфлях, – сказал он Аравите, которая шла за своей лошадью. Она молча поджала губы – надеюсь, не из гордости.
После этого бесконечно длилось одно и то же: жара, боль в глазах, головная боль, запах своего и конского пота. Город далеко позади не исчезал никак, даже не уменьшался, горы впереди не становились ближе. Каждый старался не думать ни о прохладной воде, ни о ледяном шербете, ни о холодном молоке, густом, нежирном; но чем больше они старались, тем хуже это удавалось.
Когда все совсем измучились, появилась скала, ярдов в пять-десять шириной, в тридцать высотой. Тень была короткая (солнце стояло высоко), но все же была. Дети поели, и выпили воды. Лошадей напоили из фляжки – это очень трудно, но Игого и Уинни старались, как могли. Никто не сказал ни слова. Лошади были в пене и тяжело дышали. Шаста и Аравита были очень бледны.
Потом они снова двинулись в путь, и время едва ползло, пока солнце не стало медленно спускаться по ослепительному небу. Когда оно скрылось, угас мучительный блеск песка, но жара держалась еще долго. Ни малейших признаков ущелья, о котором говорили гном и ворон, не было и в помине. Опять тянулись часы – а может, долгие минуты; взошла луна; и вдруг Шаста крикнул (или прохрипел, так пересохло у него в горле):
– Глядите!
Впереди, немного справа, начиналось ущелье. Лошади ринулись туда, ничего не ответив от усталости, – но поначалу там было хуже, чем в пустыне, слишком уж душно и темно. Дальше стали попадаться растения, вроде кустов, и трава, которой вы порезали бы пальцы. Копыта стучали уже «цок-цок-цок», но весьма уныло, ибо воды все не было. Много раз сворачивала тропка то вправо, то влево (ущелье оказалось чрезвычайно извилистым), пока трава не стала мягче и зеленее. Наконец, Шаста – не то дремавший, не то немного сомлевший – вздрогнул и очнулся: Игого остановился как вкопанный. Перед ним, в маленькое озерцо, скорее похожее на лужицу, низвергался водопадом источник. Лошади припали к воде, Шаста спрыгнул и полез в лужу; она оказалась ему по колено. Наверное, то была лучшая минута его жизни.
Минут через десять повеселевшие лошади и мокрые дети огляделись и увидели сочную траву, кусты, деревья. Должно быть, кусты цвели, ибо пахли они прекрасно; а еще прекрасней были звуки, которых Шаста никогда не слышал – это пел соловей.
Лошади легли на землю, не дожидаясь, пока их расседлают. Легли и дети. Все молчали, только минут через пятнадцать Уинни проговорила:
– Спать нельзя… Надо опередить этого Рабадаша.
– Нельзя, нельзя… – сонно повторил Игого. – Отдохнем немного…
Шаста подумал, что надо что-нибудь сделать, иначе все заснут. Он даже решил встать – но не сейчас… чуточку позже…
И через минуту луна освещала детей и лошадей, крепко спавших под пение соловья.
Первой проснулась Аравита и увидела в небе солнце. «Это все я! – сердито сказала она самой себе. – Лошади очень устали, а он… куда ему, он ведь совсем не воспитан!.. Вот мне стыдно, я – тархина», – и принялась будить других.
Они совсем отупели от сна и поначалу не понимали, в чем дело.
– Ай-ай-ай, – сказал Игого. – Заснул нерасседланным!.. Нехорошо и неудобно.
– Да вставай ты, мы потеряли полутра! – кричала Арави-та.
– Дай хоть позавтракать, – отвечал конь.
– Боюсь, ждать нам нельзя, – сказала Аравита, но Игого укоризненно промолвил:
– Что за спешка? Пустыню мы прошли как-никак.
– Мы не в Орландии! – вскричала она. – А вдруг Рабадаш нас обгонит?
– Ну, он еще далеко, – благодушно сказал конь. – Твой ворон говорил, что эта дорога короче, да, Шаста?
– Он говорил, что она лучше, – ответил Шаста. – Очень может быть, что короче путь прямо на север.
– Как хочешь, – сказал Игого, – но я идти не могу. Должен закусить. Убери-ка уздечку.
– Простите, – застенчиво сказала Уинни, – мы, лошади, часто делаем то, чего не можем. Так надо людям… Неужели мы не постараемся сейчас ради Нарнии?
– Госпожа моя, – сердито сказал Игого, – мне кажется, я знаю больше, чем ты, что может лошадь в походе, чего – не может.
Она не ответила, ибо, как все породистые кобылы, легко смущалась и смирялась. А права-то была она. Если бы на нем ехал тархан, Игого как-то смог бы идти дальше. Что поделаешь! Когда ты долго был рабом, подчиняться легче, и преодолевать себя очень трудно.
Словом, все ждали, пока Игого наестся и напьется вволю и, конечно, подкрепились сами. Тронулись в путь часам к одиннадцати. Впереди шла Уинни, хотя она устала больше, чем Игого, и была слабее.
Долина была так прекрасна – и трава, и мох, и цветы, и кусты, и прохладная речка, – что все двигались медленно.
Глава 10.
Шаста обернулся – лев уже почти схватил Уинни – и крикнул Игого:
– Назад! Надо им помочь!
Всегда, всю свою жизнь, Игого утверждал, что не понял его или не расслышал. Всем известна его правдивость, и мы поверим ему.
Шаста спрыгнул с коня на полном скаку (а это очень трудно и, главное, страшно). Боли он не ощутил, ибо кинулся на помощь Аравите. Никогда в жизни он так не поступал, и не знал, почему делает это сейчас.
Уинни закричала, это был очень страшный и жалобный звук. Аравита, прижавшись к ее холке, пыталась вынуть кинжал. Все трое – лошадь, Аравита и лев – нависли над Шастой. Но лев не тронул его – он встал на задние лапы и ударил Аравиту правой лапой, передней. Шаста увидел его страшные когти; Аравита дико закричала и покачнулась в седле. У Шасты не было ни меча, ни палки, ни даже камня. Он кинулся было на страшного зверя, глупо крича: «Прочь! Пошел отсюда!». Малую часть секунды он глядел в разверстую алую пасть. Потом, к великому его удивлению, лев перекувырнулся и удалился не спеша.
Шаста решил, что он вот-вот вернется, и кинулся к зеленой стене, о которой только теперь вспомнил. Уинни, вся дрожа, вбежала тем временем в ворота. Аравита сидела прямо, по спине ее струилась кровь.
– Добро пожаловать, дочь моя, – сказал старик. – Добро пожаловать, сын мой, – и ворота закрылись за еле дышащим Шастой.
Беглецы оказались в большом дворе, окруженном стеной из торфа. Двор был совершенно круглым, а в самой его середине тихо сиял круглый маленький пруд. У пруда, осеняя его ветвями, росло самое большое и самое красивое дерево, какое Шаста видел. В глубине двора стоял невысокий домик, крытый черепицей, около него гуляли козы. Земля была сплошь покрыта сочной свежей травой.
– Вы… вы… Лум, король Орландии? – выговорил Шаста. Старик покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Я отшельник. Не трать времени на вопросы, а слушай меня, сын мой. Девица ранена, лошади измучены. Рабадаш только что отыскал брод. Беги, и ты успеешь предупредить короля Лума.
Сердце у Шасты упало – он знал, что бежать не может. Он подивился жестокости старика, ибо еще не ведал, что стоит нам сделать что-нибудь хорошее, как мы должны, в награду, сделать то, что еще лучше и еще труднее. Но сказал он почему-то:
– Где король?
Отшельник обернулся и указал посохом на север.
– Гляди, – сказал он, – вон другие ворота. Открой их, и беги прямо, вверх и вниз, по воде и посуху, не сворачивая. Там ты найдешь короля. Беги!
Шаста кивнул и скрылся за северными воротами. Тогда отшельник, все это время поддерживающий Аравиту левой рукой, медленно повел ее к дому. Вышел он нескоро.
– Двоюродный брат мой, двоюродная сестра, – обратился он к лошадям. – Теперь ваша очередь.
Не дожидаясь ответа, он расседлал их, а потом почистил скребницей лучше самого королевского конюха.
– Пейте воду и ешьте траву, – сказал он, – и отдыхайте. Когда я подою двоюродных сестер моих коз, я дам вам еще поесть.
– Господин мой, – сказала Уинни, – выживет ли тархина?
– Я знаю много о настоящем, – отвечал старец, – мало – о будущем. Никто не может сказать, доживет ли человек или зверь до сегодняшней ночи. Но не отчаивайся. Девица здорова, и, думаю, проживет столько, сколько любая девица ее лет.
Когда Аравита очнулась, она обнаружила, что покоится на мягчайшем ложе, в прохладной беленой комнате. Она не понимала, почему лежит ничком, но попытавшись повернуться, вскрикнула от боли и вспомнила все. Из чего сделано ложе, она не знала и знать не могла, ибо то был вереск. Спать на нем – мягче всего.
Открылась дверь и вошел отшельник с деревянной миской в руке. Осторожно поставив ее, он спросил:
– Лучше ли тебе, дочь моя?
– Спина болит, отец мой, – отвечала она. – А так ничего. Он опустился на колени, потрогал ее лоб и пощупал пульс.
– Жара нет, – сказал он. – Завтра ты встанешь. А сейчас выпей это.
Пригубив, Аравита поморщилась – козье молоко противно с непривычки – но выпила, очень уж ей хотелось пить.
– Спи, сколько хочешь, дочь моя, – сказал отшельник. – Я промыл и смазал бальзамом твои раны. Они не глубже ударов бича. Какой удивительный лев! Не стянул тебя с седла, не вонзил в тебя зубы, только поцарапал. Десять полосок… Больно, но не опасно.
– Мне повезло, – сказала Аравита.
– Дочь моя, – сказал отшельник, – я прожил сто девять зим и ни разу не видел, чтобы кому-нибудь так везло. Нет, тут что-то иное. Я не знаю, что, но если надо, мне откроется и это.