— Ничего я не понимаю, — вдруг сказал Владик, — жил я, жил, не тужил, и вот тебе…
— В том-то и беда, что не тужил. А тебе надо тужить, обязательно надо.
— Почему?
— Сам должен понять, почему.
— Включаю мозговую систему на полную мощность, — сказал Владик. — Думаю. Но — не понимаю.
— Ещё подумай.
Владик осторожно склонил голову набок, словно прислушиваясь к тому, что в ней происходит, поморщился и сказал:
— Плохо моя мозговая система действует.
— А ты не торопись, — посоветовала Лёлишна.
Через несколько минут Владик обрадованно крикнул:
— Есть! Я единственный мужчина в семье. Это раз. Я настоящий мужчина. Это два. Значит, я должен тужить? А ты кто? А тебе надо тужить? Ты единственная женщина в семье? Настоящая женщина, да? Здорово моя мозговая система работает, а?
— Не знаю. На вопрос ты не ответил.
— Отвечу когда-нибудь. Когда подумаю побольше. Тяжело всё это. — Владик вздохнул. — И ничего уж не поделаешь. — Он опять вздохнул, ещё громче. — Зато и в колонию не попаду. В общем, буду жить и тужить на полную мощность.
Сказал он это таким жалобным тоном, что Лёлишна чуть не рассмеялась.
— Тебе хорошо, — завистливым тоном проговорил Владик, — ты девчонка. Ты всё умеешь. Ты тужить умеешь.
Выступает Григорий Ракитин!
Он задумывает номер, какого еще никогда не было ни в одном цирке мира!
Горшков шёл торжественно.
Он был абсолютно уверен, что Григорий Васильевич, увидя, как живёт Владик, близко к сердцу примет его судьбу.
И поможет.
И тогда ему, Горшкову, станет легко и радостно.
— Я ведь Владика ровно родного сына жалею, — сказал Горшков, — просто подумать боюсь, что опять парень со шпаной свяжется.
Но не знал Горшков, что теперь он уже не один заботится о судьбе бывшего Головёшки.
Увидев нежданных гостей, Ксения Андреевна посмотрела на них испуганно.
— Ничего не случилось, — успокоил её Горшков. — Вот привёл к вам на предмет знакомства гражданина артиста-фокусника. Может, он вашим Владиком подзаймётся.
— Спасибо вам, — растроганно сказала Ксения Андреевна, — только не понимаю я… Народ у нас с утра до вечера теперь. Суп вот сварили. Одежду Владику переделали. Тут вот вы пришли.
— Всё идёт правильно, — удовлетворённо произнёс Горшков. — Так и должно быть. Давно я об этом мечтал.
Григорий Васильевич сидел задумчивый, молчал, а потом спросил:
— А вы бывали в цирке, Ксения Андреевна?
— Была когда-то. А когда, уж и не помню. Владик вот недавно ходил, так рассказывал. Особенно про льва и про фокусы.
— Работать буду, телевизор купим, — сказал Владик. — Там тебе и цирк, и футбол, и кино с концертами.
— Ну, ждать, когда ты работать будешь, долго, — сказал Григорий Васильевич, — а цирк вы, Ксения Андреевна, скоро увидите.
— Ходить-то ведь я не могу.
— Организуем, — загадочно произнёс Григорий Васильевич. — Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе.
И, церемонно откланявшись, он ушел.
И слышно было, как, закрыв дверь, засвистел весёлую песенку.
— Магомет, — задумчиво проговорил Горшков, — гора. Магомет не идёт, гора идёт. Ничего не понимаю.
— Это пословица такая, — сказала Ксения Андреевна, — я по радио слышала. Значит: если кто-то к кому-то не идёт, так тот сам прийти должен.
— Понятно. Только — почему бы прямо не сказать? Всё у них, у артистов, с выкрутасами. Будем надеяться, что не подведут. Ни горы, ни Магометы.
А Владику было и радостно, и тревожно. Почему радостно, это вы, конечно, понимаете.
А тревожно ему было оттого, что жизнь его менялась. И менялась резко. А резко менять привычную жизнь так же трудно, как на большой скорости резко сворачивать в сторону. Вдруг навернёшься?
Словно догадываясь о состоянии Владика, Горшков сказал:
— Конечно, враз-то трудно по-новому жить начинать. Но постепенно привыкнешь. Если Магомет к горе не пойдёт, она на него обвалится.
Случайно взгляд его упал на окно, и Горшков встал и начал внимательно следить за тем, что происходило во дворе.
И Владик встал рядом.
Увидели они нечто непонятное.
Григорий Васильевич разгуливал по двору, словно измеряя его шагами, останавливался, оглядывался.
— Дом, что ли, он тут строить собирается? — спросил Владик.
— Или деревья сажать? — спросил Горшков.
Но Григорий Васильевич ни дом строить, ни деревья сажать не собирался.
Он задумал номер, какого ещё никогда не было ни в одном цирке мира.
Следующий номер нашей программы называется ПЕРЕНОС!
Это был самый весёлый из всех переездов, какие я только видел в своей жизни.
А видел я их немало: и как заселялись восьмидесятиквартирные дома и стоквартирные, и такие, в которых число квартир и сосчитать на глаз невозможно.
А однажды видел, как заселяли сразу целый квартал.
Но переезд Лёлишны с дедушкой — это всем переездам переезд!
На помощь пришли цирковые артисты, и рабочие, и даже музыканты.
Да ещё ребят собралось видимо-невидимо.
Да Горшков явился с двумя милиционерами.
— Безобразие, феноменальное безобразие, — сказал дедушка. — Сколько людей тратят время и силы на меня и на тебя. Получается, что мы сплошные тунеядцы. Потрясающие лодыри. Что мне нести?
— Ничего, — ответила Лёлишна.
— Опять? — возмутился дедушка. — Опять ты считаешь меня законченным инвалидом?
— Тогда неси свои лекарства. Я их сложила в одну коробку. Только не урони.
— Я бы ни за что не уронил их, — раздражённо проговорил дедушка, — если бы ты не напомнила. А сейчас я всё время буду думать о том, чтобы не уронить их. И обязательно, видимо, уроню.
— Роняй. Купим новые. Главное — переживать не надо, — посоветовала Лёлишна.
К дверям в их квартиру выстроилась длиннющая очередь желающих помочь.
На всех лестничных площадках открылись все двери, из-за которых выглядывали любопытные.
Музыканты с инструментами в руках стояли у крыльца.
Эдуард Иванович спросил:
— Все готовы?
— Все!
И скомандовал:
— Раз-два, взяли! И — шагом марш!
Первым в дорогу двинулся шифоньер. Его несли силовые акробаты. Шифоньер для таких богатырей — всё равно что для нас с вами табурет. Они даже не почувствовали, что, кроме шифоньера, несут ещё…
Что бы вы думали?
А?
Да Петька спрятался в шифоньере, хотел всех напугать или рассмешить, но заснул.
Затем в дорогу двинулись кровати. Их несли воздушные гимнасты. Им такие ноши — нечего и разговаривать!
И оттоманка двинулась в путь, и письменный стол, и круглый стол, и стулья…
И когда на крыльце показался шифоньер, грянул оркестр.
Откуда ни возьмись появился сам грозный товарищ Сурков.
Рот разинул от удивления.
Ничего понять не мог.
А мальчишки сбежались чуть ли не со всего города! Лишь бы только вещей хватило — кому что нести. Тут уж поступали честно: делили поровну — кому ножик достался, кому вилка, да и чайная ложка — тоже вещь!
И всем хотелось, чтобы вещей было много-много.
Таскать бы да таскать!
Под музыку!
Да хоть целый день!
Весёлое настроение людей передалось даже мебели.
Шифоньер пританцовывал.
Письменный стол приплясывал.
Стулья как бы кружились в вальсе.
Тарелки летали по воздуху от жонглёра к жонглёру.
Сам грозный товарищ Сурков крикнул:
— Чего тут происходит?
И мальчишки хором пропели:
— Лёлишну перевозим! Лёлишну перевозим! С дедушкой перевозим! С дедушкой перевозим! С пятого на первый!
И рот у грозного товарища Суркова опять раскрылся.
И не мог товарищ Сурков никак его закрыть.
И сказать ничего не мог — до того удивился. Не привык он, чтобы человеку рказывали так много внимания.
Так с незакрытым ртом и ушёл.
А переезд продолжался.
Хлоп-Хлоп сидел на плече Эдуарда Ивановича, одной рукой держался за него, а другой помогал Лёлишне с дедушкой переезжать — нёс карандаш.
Карандаш этот Хлоп-Хлопу доверили совершенно напрасно.
Когда Эдуард Иванович спускался с пятого этажа, мартыш вёл грифелем по стене и прочертил линию до первого этажа. (В суматохе никто этого не заметил, а потом весь подъезд долго гадал, кто же из мальчишек мог так набезобразничать? И попало, конечно, Петьке, хотя он спал в шифоньере.)
А раз я вспомнил о Петьке, то надо рассказать, что он там, бедный, в шифоньере переживал.
Проснулся он оттого, что его покачивало и играла музыка.
Темнота.
Несут.
«Помер я, что ли? — испуганно подумал Петька. — А чего тогда музыка весёлая?»
И, чтобы окончательно убедиться в том, что он жив, Петька плюнул.
Живёхонек!
И сразу обо всём вспомнил, и захихикал — пусть несут! Это ему за все его несчастья — первое в жизни удовольствие.
Когда из квартиры вынесли всё, девочки помогли Лёлишне вымыть полы.
Она вручила ключи новым хозяевам квартиры.
А они отдали ей ключи от своей квартиры.
Теперь мебель запританцовывала, заприплясывала в обратном направлении.
Снова грянул оркестр — помогали переехать и тем, с кем Лёлишна обменялась квартирой.
Правда, подниматься на пятый этаж труднее, чем спускаться, но — всё равно весело.
С музыкой-то тем более!
И всем жильцам обоих домов захотелось сейчас обменяться квартирами.
— Это не переезд, — сказал дедушка, — а перенос.
Он был очень горд, потому что не уронил коробки с лекарствами. Сам принёс её на новую квартиру и осторожно опустил на табурет.
— С новосельем вас, — сказал Эдуард Иванович.
— И вас тоже, — ответил дедушка, — вы ведь у нас живёте. Значит, и у вас новоселье. Лёля, срочно валерьянки! Феноменально срочно! Я очень разволновался. От радости. Я не переношу, когда вижу так много доброты. Сердце не выдерживает.
— Не давать ему валерьянки! — вдруг строго приказал Эдуард Иванович. — Радостные волнения полезны организму!
— Да, но я привык к валерьянке, я…
— Вот именно, — тем же строгим, даже грозным тоном продолжал Эдуард Иванович. — Вы привыкли. Надо отвыкать.
— Как? — упавшим голосом спросил дедушка.
— Очень просто, — ответила Лёлишна, — отвыкай и всё. Держи себя в руках. Будь мужественным.
— Трудно это. И неинтересно. Я однажды целый день был мужественным и — устал. Разрешите мне хотя бы изредка тяжело что-нибудь переживать?
Эдуард Иванович с Лёлишной переглянулись, и она ответила:
— Не разрешаем.
Дедушка совсем растерялся.
Сел.
На коробку с лекарствами.
— Ну вот, — удовлетворённо сказал он, — вот вам и результат.
— Ты встань, — предложила Лёлишна.
— Мне теперь всё равно, — сказал дедушка и встал.
Лёлишна расправила смятую коробку и сказала:
— А теперь будем наводить порядок.
— Эй! — раздался из шифоньера знакомый голос. — Откройте! Задохнусь, чего доброго.
Открыли.
— Привет, — сказал Петька, — хотел вам помочь, да уснул.
Мог бы и сейчас помочь, нашлась бы работа, да разыгрался с Хлоп-Хлопом.
Сидели они друг против друга и дразнились.
Петька сам себе аплодировал.
А мартыш плевался.
Наша программа подходит к концу
Начинаем очередной номер
Лёг спать дедушка.
Привязанный цепочкой к батарее центрального отопления спал на подстилке Хлоп-Хлоп.
В соседней комнате растянулся на ковровой дорожке Чип.
Дедушка видел во сне, что ему снова разрешили переживать с утра до вечера.
Хлоп-Хлопу снился Петька — будто они с ним соревнуются, кто дальше плюнет.
Чипу пригрезилось: бегает он по лесу, а под каждым кустом и деревом лежит или кусочек сахару или кусочек мяса.
А на кухне горел свет.
А за окном давным-давно была ночь.
На кухне сидели Эдуард Иванович и Лёлишна.
Они шептались.
Прыгала крышка на давным-давно закипевшем чайнике.
А они давным-давно шептались, склонясь головами над столом.
Заскулил Хлоп-Хлоп: ему нужно было в туалет.
А его не слышали.
Он заскулил громче.
Проснулся Чип и зарычал.
Дедушка проснулся, испугался и с головой спрятался под одеяло.
А двое на кухне ничего этого не слышали.
Шептались.
Чип пожалел мартыша, подошёл к нему и спросил (конечно, на зверином языке):
— Чего раскричался?
— Чего? Чего? — хныча, передразнил мартыш. — Неужели не понимаешь?
— Нет, — признался Чип.
— Я хочу, — стыдливо опустив глазки, произнёс Хлоп-Хлоп, — туда. Иди скажи им.
Чип лбом толкнул дверь в кухню, вошёл и с упрёком посмотрел на Эдуарда Ивановича.
Тот сразу всё понял, отвязал мартыша, и вскоре Хлоп-Хлоп снова спал.
И Чип спал.
А дедушка притворился, что спит.
Когда двое на кухне снова зашептались, он тихонько вылез из-под одеяла, всунул ноги в тапочки.
И неслышно подошёл к дверям в кухню.
Но от напряжения и некоторого количества страха не мог ничего расслышать.
Сквозь стекло он видел затылок Эдуарда Ивановича и лицо внучки, но ничего не слышал.
Но чувствовал, что разговор касается его.
А он ничего не слышит!
И вдруг услышал, что они замолчали.
— Входи, дедушка, — сказала Лёлишна.
— Как ты меня обнаружила? — виновато спросил он, входя.
— Очень просто, — ответила внучка, — в двери стекло, а стекло просвечивает.
— Представляю, как глупо я выглядел, — дедушка вздохнул. — Но это из-за вас. Ваши звери, Эдуард Иванович, испугали и разбудили меня. А ваш разговор с Лёлишной растревожил меня. Прошу, вернее требую, валерьянки.
Лёлишна переглянулась с Эдуардом Ивановичем и ответила:
— Садись, дедушка. Валерьянки ты не получишь.
— Справедливое решение, — сказал Эдуард Иванович. — Выпейте лучше стакан чаю с сахаром.
— Так, так, — продолжая стоять, произнёс дедушка. — Вы против меня. Вдвоём. Понятно. О чём вы шептались? Отвечайте честно.
Опять переглянувшись с Лёлишной, Эдуард Иванович сказал:
— Отвечаю честно. Я убеждал Лёлю стать моей ученицей.
Дедушка сел.
— За несколько дней я хорошо изучил её, — продолжал Эдуард Иванович, — мне нравится…
— Феноменально! — перебил дедушка. — Вы специально приехали сюда на гастроли, чтобы увезти мою внучку! Сломать мою жизнь! Один вопрос: в какую больницу вы собираетесь меня посадить, чтобы я не мешал вам? — Он вскочил. — А может быть, сделать проще? Бросить меня в клетку к вашим долгогривым? Они не будут меня долго мучить. В отличие от вас.
— Спать ты сейчас, конечно, не будешь, — сказала Лёлишна. — Тогда поговорим. Откровенно. Как взрослые люди. Милый дедушка, ты знаешь, как я тебя люблю. Люблю, — повторила она, когда он попытался что-то возразить. — И я никогда тебя не брошу. И это ты знаешь. Но…
— Не надо «но»! — взмолился дедушка. — Давай жить без этого «но»!
— Но я еще не успела ничего сказать!
— И не надо! — радостно посоветовал дедушка. — Не надо ничего говорить. Идёмте спать… Почему вы оба молчите? Почему вы, Эдуард Иванович, молчите?
— Я собираюсь идти спать, — ответил Эдуард Иванович, — завтра у меня утренняя репетиция. А о нашем разговоре Лёля расскажет вам сама. Спокойной ночи.
И он ушел.
— Может быть, и мы пойдём спать? — спросила Лёлишна.
— Что ты? — со вздохом отозвался дедушка. — В таком состоянии… Что ты задумала? И почему ушёл Эдуард Иванович? А! — Дедушка хлопнул себя ладонью по лбу. — Ему стыдно смотреть мне в глаза! Да?
— Пожалуйста, не стукай себя так сильно, — сказала Лёлишна. — Голова заболит. Эдуард Иванович ушёл потому, что считает меня взрослой. И ещё самостоятельной. Он говорит, что я сама могу решать сложные жизненные вопросы.
— Понятно, понятно. Ты самоСТОЯТЕЛЬНАЯ, а я, выходит, самоЛЕЖАТЕЛЬНЫЙ?
— Тебе надо сначала успокоиться, дедушка. А потом мы с тобой поговорим.
В конце концов дедушка согласился лечь в постель.