– Стрелять! Других средств навести порядок нету! Напился на работе – к стенке! Украл – руби руки. Схалтурил, споганил доверенное дело – на Соловки.
Олег понимал: в дядьке воплощалась социальная воинствующая наивность целого поколения. Всю свою жизнь он не покладая рук строил идеальное общество. В семнадцатом году политкомиссар пообещал ему коммунизм непременно в течение его личной жизни, вот он и нервничает. Почему воровство? А спекуляция? А взятки? Это же получается, как у Ленина, – шаг вперед, два шага назад!
– Я тебе вот что скажу, – возражал Олег. – У каждого времени – свои болячки. У каждого возраста – своя корь.
– А зачем я жил? – спрашивает дядька. – Зачем я пуп рвал? Чтоб вырастить корь?
– Да ты в окошко выгляни, – предлагал Олег. – Ну посмотри, как народ живет!
– Мне на барахло и жратву плевать! – продолжал неистовствовать дядька. – Плевать! А в окошко мне вот что видно… Видишь, кто идет? Володя Цыбин, неуважаемый мною председатель сельсовета. Как он идет? Зигзагом. Он с начальством обмывал сегодня новую машину «Ладу», которой колхоз премировали. За что премировали? За то, что мы ловко набрехали в показателях. Куда он идет? Он идет в клуб. А в кармане у него поллитра, нет, ошибаюсь, две поллитры в каждом кармане.
Олег хохочет, и это совсем выводит дядьку из себя.
– Я когда-нибудь сам возьму ружье, – тихим, страшным голосом говорит он, – и покончу с Цыбиным.
Потом это стало навязчивой идеей – сам все решу. Олег с теткой закопали ружье в огороде. Аккуратненько схоронили в большом полиэтиленовом мешке. Три шага от груши в направлении курятника. Мысли о дядьке своим ходом притопали к двум девочкам-вожатым, которых они сегодня видели с Асей в гостинице. Начало и исход?
По возрасту – они дядькины внучки. Своих у него ни детей, ни внуков не было. В молодости они с женой обвиняли в этом друг друга. «Да я какой мужик был! – кричал дядька. – Меня колом убить нельзя было! Меня пуля не брала…» – «А мне врач справку предлагал, что гожая, – плакала тетка. – Чтоб тебя удостоверить». – «Да я тебе сто справок, каких хочешь, принесу». Полаются, полаются, бывало, да и помирятся, а теперь уже и не вспоминают об этом.
Олег подумал: а росла бы у них такая внучка… И представил ту, с косой, с очами… Что бы она деду своему сказала на его «сам все решу»? Или, когда есть в жизни живое продолжение тебя, все рассматриваешь иначе? И свою собственную точку зрения, точку зрения бывшего красного конника уже нельзя рассматривать вне точки зрения другого поколения – второго, третьего, сыновей, внуков, и ты обязан с этим считаться, потому что твои дети– это ты сам, продолженный во времени?
Но вот что мерзко получается. Этот чертов председатель из командировки – ровесник дядьки. И у него пятеро детей. Все, между прочим, с высшим образованием. И внуки. Ну и что? Ни-че-го! Кроме того, что во времени продолжился из двух худший. Мысли походили, походили и вернулись к чистому листу бумаги. «Ну что, стыдливые, не нашли концов? – со злостью подумал Олег. – Не там бродите… При чем тут дядька и пионерская вожатая с натуральной косой?.. Тоже мне ассоциации! Лишь бы делом не заниматься».
Но ни нужных слов, ни толковых мыслей не было. Вялые строки катились по листу бумаги, чернили ее, они даже делали вид, что что-то значат, но по сути были пустотой. И Олег злился. Неужели это оттого, что он лично оскорблен «телегой», неужели он до сих пор не застраховал себя от таких нападений, ведь не в первый и не в последний раз, и все-таки гнев поднимался к горлу. Внезапно Олег подумал о том, что начать материал надо с того, что у председателя массивное кольцо с печаткой. Оно, видимо, мешало ему, но снять его трудно, и председатель все время вертит кольцо на пальце, то ли пробует стащить, то ли уже привычка такая, и каждый раз повторяет одни и те же слова: «Вот чертова мода. Кто это их придумал носить? Скоро нос дырявить начнем…» Но Олег тут же отказался от этого начала. Это годилось в рассказ, если когда-нибудь на него останется время, а так кольцо это приобретало смысл только в своем денежном выражении. Ведь стоило оно недешево, и купил его председатель у попа. Поп любил старину, золотишко, меха, но это была уже другая тема, никак она с председателем не пересекалась. Вот разве только… но кольцо председатель носит на левой руке, а Костю Пришвина он ударил правой.
– Тебя к телефону! – крикнули из комнаты. Стараясь не смотреть на исписанные страницы – все не то! не то! – Олег, не садясь за стол, а, стараясь оттянуть трубку до предела, раздраженно отозвался.
– Это я, – услышал он голос Аси. – Приветствую тебя со своего рабочего места.
– А яблоки? – удивился Олег.
– Не помрешь, – засмеялась Ася. – Я начистила ведро картошки. Обойдешься. – И добавила другим тоном: – Неловко иначе.
– Понял. Ну, как тебя встретили?
– Без оваций. Я ведь человек со стороны. Модная формулировка…
– Все мы со стороны. Не тушуйся. Дамы тебя еще по гороскопу не проверяли, кто ты и что от тебя можно ожидать?
– А что – будут?
– Нашу женскую половину сейчас ничего не стоит переделать в академию оккультных наук. Машинистки не успевают перепечатывать разнообразные материалы с того света… Скоро сама все увидишь…
– Забавно…
– Главное, выясни, кто ты из зодиаков – Телец или Стрелец. От этого и танцуй по правилам.
– А ты кто?
– Забыл. Но что-то безобразное. К Марише поедем вместе?
– Я поэтому и звоню. Зайди за мной около семи.
– Ладно, зайду. Олег положил трубку, собрал исписанные листы и бросил в корзину. «Начнем сначала, – сказал он про себя. – Пойдем по новой».
– Не идет? – спросил Валерий Осипов, коллега по отделу. – Может, плюнешь сегодня? Хочешь, я тебе для настроения пару шикарных писем подброшу?
– Сгинь! – тихо сказал Олег.
– Понял, старик! – И Осипов уткнулся в письма.
«Хороший парень, – подумал Олег. – И Аська – хорошая девка. И Мариша приехала. Хорошо, что мы тут все вместе. Надо начать встречаться. А то мы, как рыбы в редакционных аквариумах, сдохнем. Ну, сволочь с печаткой, иди-ка сюда… Ну, расскажи-ка мне, расскажи, какой ты и как ты дошел до жизни такой?»
И кудреватые буквы побежали по чистой странице.
– Где же ты пропадала? – кричала матери Мариша, когда Полина наконец добралась до дверей ее новой квартиры.
– Я же тебе говорила, что Сене надо купить шерстяную рубашку, он после плеврита слабый… Вот и пошла искать.
А там давали – посмотри сама – вот эти пончи… Я же чуяла, что Светке такое хотелось…
– Красивая расцветка. Как раз для Светки. Раздевайся и попей чаю. Или кофе? У меня растворимый.
– Я тебе такое, Мариша, скажу, – певучим своим говорком протянула Полина, снимая ботики, – ни за что не поверишь. Я б сама, если б мне такое сказали, в очи бы плюнула. А тут – на тебе. Я своего первого чоловика бачила.
Когда Полина была взволнована, она всегда переходила на смесь украинского с русским. Мариша знала это с детства. И сейчас она с любопытством посмотрела на мать.
– Вин биля мэнэ пройихав… На машини… Такый надутый, як индюк… Я йому хотила в виконце постукать, та подумала: на биса ты мэни сдався?
– А он тебя видел? – Мариша помешивала сахар в чашечке кофе.
– Морду не повернув… Як нэ слипый, значит, бачив. Я ж рядом стояла… Ноги биля колеса…
– Пей, – сказала Мариша. – И успокойся…
– А чего мне успокаиваться? – Полина засмеялась. – Я просто удивляюсь, что так получилось… Это ж сколько я его не видела? Больше тридцати лет. Не знала, живой он или нет. На фронте ведь могли убить…
Полина не сказала, что единственная мысль, которая всю жизнь тревожила ее, была связана с войной, с фронтом. Ей казалось, что брошенный ею Василий мог во время войны с горя не поберечься и погибнуть по глупости из-за нее, из-за Полины. Никому никогда она не говорила об этом, потому что разве об этом скажешь? Начнешь говорить, и получится, что ты о себе очень много воображаешь. Поэтому сейчас она испытала глубокое внутреннее облегчение, установив, что Василий жив и что живет он, судя по машине, каракулевому «пирожку», хорошо. Значит, тогда, до войны, ничего плохого не случилось. И она с нежностью посмотрела на Маришу. Вон какая умная и красивая выросла дочка. Это ничего, что она так всю жизнь и называет ее Полей, и брат ее родной Сеня также, она их не насиловала, а относятся они к ней – лучше не бывает.
– Ты, Поля, у нас загадочная, – сказала Мариша. – Я чем старше становлюсь, тем больше тебе удивляюсь.
– Вот еще новости, – засмеялась Полина. – Поудивилась бы чему другому.
– Ты ведь отца не любила, когда к нам пришла?
– Что ты понимаешь? Вин з вамы залышився, ридных никого…
– А тебе двадцать лет, ты молодая, красивая, только что по своей воле замуж вышла… Твой поступок, Поля, прекрасен и непонятен… Поверь мне…
– Тю на тэбэ! – засмущалась Полина. – Скажешь же! Я и не раздумывала…
– В том-то все и дело… Я хорошо помню, как это было. Ты ж к нам пришла, а Сенька бросал в тебя кубики. Ты лицо закрываешь и идешь, идешь…
… Полина зажмурилась. Сенька, дурачок, целился тогда прямо в глаза. А Петр стоял и молчал. И правильно. Ведь она сама все решила. Господи, ну почему она сама всегда за мужиков все решает!.. Когда у Петра жена погибла – попала под машину, Полину из конторы послали к нему домой, чтобы помочь вдовцу по хозяйству. Ну она и пошла.
И помнит все, как сейчас. На улице была «мыгычка». Дождь не дождь, а так, мелким, мелким ситом просеянный мокрый колючий ветер. И болталось это серое сито над поселком уже который день, придавив к расхлюпанной земле черную шахтную пыль. А «мыгычкой», может, потому назвали такую погоду, что в эти дни и рта на улице не откроешь, мыгыкаешь только, если о чем-нибудь спросят. Вот ее и спрашивали тогда – куда это она идет, если ее дом совсем в другой стороне? И она мыгыкала и кивала на итэ-эровские дома, туда, мол, и иду. Хватало и этого. Она поднялась по приступочкам и постучала в грубо окрашенную дверь. Ей сразу открыли. Она потом все переживала, как же это так: дите ее не спросило, кто стучит? Открыл хлопчик, а сам стал в сторонку – заходи, мол, и бери, что хочешь. Полина ничего мальчику не сказала, чего его пугать, лучше с отцом поговорить, вошла – и тут же во все влюбилась. Мариша говорит: ты ведь отца не любила. Что она понимает, дурочка, хоть и у самой уже дочка? Вроде любовь знает одну дорогу и только по ней может прийти. Глупости! Никогда не знаешь, где это тебя подстережет. Вот она ведь была уже опытная женщина – муж-то у нее был, что еще нужно бабе знать? И сюда шла за детьми присмотреть, кое-чего сготовить, а оказалось – пришла за судьбой? За долей, как говорила ее бабуся.
Книжки здесь стояли по стенкам. Как в библиотеке. Полин а а ж ахнула. Читать она любила больше всего на свете, читала все подряд. Когда приходила в шахтную библиотеку, у нее в горле ком стоял от предчувствия чего-то необыкновенного. Ей хотелось плакать, когда она смотрела на портрет Пушкина. Такой он красивый, такой умный, гордый. «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!» Это ей, Полине, здравствуй, а дальше так грустно, с такой жалью: «Не я увижу твой могучий поздний возраст…» Всегда у Полины навертывались на глаза слезы, когда она читала эти слова на библиотечном плакате. Не он увидит… Почему это хорошие люди так мало живут? И в доме инженера тоже был портрет, только не Пушкина – Чехова. Полина узнала. «В человеке должно быть все прекрасно…» Это тоже висело в библиотеке. Она пошла прямо к книгам. Наклонив голову к плечу, стала читать корешки. Радовалась, когда узнавала знакомые фамилии: Мопассан, «Милый друг». Три месяца стояла в библиотеке в очереди, пока дождалась, но книга ей не понравилась. Как-то неподробно, галопом написано. Столько всего не сказано по одному случаю, а уже читай про другое. Петр, уже потом, очень смеялся: «Что же ты хотела еще узнать?» – «А вот это!» И Полина начинала рассказывать. «Вот видишь, – говорил Петр, – ты сама все знаешь». – «Но это же я предполагаю! – сердилась Полина. – Этого ж не написано! А я люблю, чтоб и как ели, и как были одеты, и о чем думали сначала и что думали потом…» Такая она была дурная в тот день, когда, наклонив голову, как птица, читала корешки инженеровых книг, а на нее внимательно смотрели две пары глаз – мальчишечка, тот, что дверь открыл и не спросил кому, и девчоночка, годочков двух, толстощекая да румяная. А потом глазом наткнулась на фотографию женщины в черненьком беретике, надвинутом на левую бровь.