Зал галереи заставлен ящиками. Часть их уже распакована. Несколько картин Полонского уже висят на стенах. Перед абстрактным портретом Вари Черновой, написанным Полонским в день бегства Васи, горят осветительные приборы. Фотограф снимает портрет для каталога.
Маша, как всегда ненакрашенная и непричесанная, в холщовом платье мешком, сидит за столом, заваленным бумагами и фотографиями. Рабочие вносят рояль Чернова, а вслед за ними в комнату входит Лев Сорокин, спокойный мужчина с дорожной сумкой в руке.
— Здравствуй, Маша.
— Здравствуй. — Маша сразу мрачнеет.
— Сколько лет, сколько зим, — улыбается Сорокин. — Так у тебя теперь своя галерея?
— Даже две.
— Знаю. Я про тебя все знаю.
— Не сомневаюсь, — говорит Маша, и в голосе ее звучит нарочитое презрение.
Сорокин — Машин бывший муж, и развелась она с ним по сугубо идейным соображениям. Маша у нас человек очень идейный.
— Извини, но мне совершенно некогда, — говорит она. — Сейчас у меня тут назначена важная встреча. Ко мне приезжает из Парижа человек от Кристи.
— Я знаю, что ты ждешь их эксперта, — говорит Сорокин.
Фотограф выходит в другой зал. Они остаются одни.
— Ты опять все про меня знаешь, — говорит Маша. — А я думала, что ваше ведомство больше не интересуется искусством.
— Изредка интересуется, — приветливо улыбается Сорокин. — Сколько же мы с тобой не виделись?
— С похорон моего папы.
— Эрик был чудный. И такой легкий человек. Непонятно, в кого ты. А внешне ты совсем не изменилась. Если б не эта дурацкая хламида, да сводить тебя в парикмахерскую...
— Лева, это не твое дело, как я причесываюсь.
— Ты меня все еще ненавидишь?
— Есть за что.
— Я, честно сказать, не знаю за что, — улыбается Сорокин.
— За то, что ты выполнял задание.
— Я, Маша, женился на тебе не по заданию. И писал о тебе тоже не по заданию, а потому, что ты мне нравилась.
— Как художник?
— И как художник.
— Я, Лева, как художник была ноль, и ты это прекрасно знаешь.
— Ну почему? Это было лихо. Эти твои инсталляции на Кузнецком, когда ты в голом виде кушала половником борщ из кипящей на плите кастрюли! Народ балдел.
— Прекрати!
— Да, бунтовала ты круто, — вспоминает Сорокин. — Как все Николкины. Но, как говорится в бессмертной книге Степы: «Всякому бунту приходит конец». Теперь ты предпринимательница от искусства.
— Что тебе от меня нужно? — обрывает его Маша.
— Это не мне от тебя, — говорит Сорокин, — это тебе от меня нужно. Я, Маша, уже два года как работаю у Кристи. Эксперт, которого ты ждешь, — это я.
— Я жду Симпсона.
— А прилетел я. Симпсон — мой помощник. Главный по русским аукционам у них теперь я.
— Внедрился? Бедный Кристи.
— Да. Представляешь? — улыбается Сорокин. — Вот такой сюрприз. Так что я к тебе прямо с самолета, и ты должна не орать на меня, а поселить в гостиницу и всячески ублажать. Экскурсии, обеды в лучших ресторанах и прочее. Завтра за грибами поедем. Осенью все нормальные люди собирают грибы.
— Я никуда с тобой не поеду.
— Это не моя идея. Степа приглашает нас за грибами.
— Откуда Степа знает, что ты приехал?
— Мы с ним иногда перезваниваемся. Так же, как с тобой.
— Я с тобой не перезваниваюсь! Это ты мне звонишь!
Машин бывший муж, искусствовед Сорокин, живет во Франции. Он свободно ездил за границу еще во времена СССР, и про него говорили, что он разведчик и полковник КГБ.
Наш сосед Василий Левко тоже служил в этом учреждении. Но он боролся с врагом на внутреннем фронте. В этом качестве он и вернулся в Шишкин Лес в двадцать втором году
4
В автомобиле едут четверо строгих, одетых в черную кожу чекистов. Командир их Василий Левко — атлетического сложения усатый красавец — смотрит по сторонам, узнавая не виденные с детства места.
Переживший революцию Шишкин Лес еще больше поредел. За деревьями проглядывают заросшие сорняками поля и сожженные дома. Беспризорные роются на пепелище, ищут чем поживиться. У обочины пыльной дороги нищий старик отдает честь проезжающему автомобилю. Нищая девка, обернувшись к автомобилю задом, задирает юбку.
Седой, исхудавший как скелет Семен Левко лежит в кровати и непрерывно шевелит губами, мысленно продолжая очередной свой монолог. Чернов сидит рядом на стуле. На коленях у него тарелка каши. Он пытается кормить больного Левко с ложки.
— Ешь, братец, — уговаривает Чернов, — ты же умрешь с голоду.
В том году появилась последняя возможность уехать за границу. Многие уезжали, но старик Чернов ехать твердо отказался, и Полонский с Варей остались. Прислуги в доме не было, остался один Семен Левко. Он сильно сдал и физически, и умственно, заговаривался и служить не мог. Наоборот, приходилось ухаживать за ним.
— Господин присяжный поверенный, — бормочет скороговоркой Семен, — я категорически отказываюсь принимать пищу, пока мои требования не будут удовлетворены. Поскольку эти мои требования...
— Какие требования? — терпеливо вопрошает Чернов.
— При дележе земли в Шишкином Лесу было допущено вопиющее нарушение, — бормочет в бреду Левко. — Землемер за взятку прирезал господину Чернову две сажени законно принадлежащей мне земли, и посему...
— Что ты несешь? Я же тебе эту землю подарил.
— ...переговоры с ответчиком вести отказываюсь, — не слышит его Левко, — и требую, господин присяжный поверенный, вашего присутствия и участия также нотариуса, чтоб разрешить законным путем тяжбу, которая...
— Съешь хоть что-нибудь, — говорит Чернов.
— ...по сроку давности не может быть отклонена судом, — бредит Левко, — поскольку Земельный кодекс...
Чернову удается сунуть ему в рот ложку, но, проглотив кашу, Семен продолжает свой монолог.
— ...В моей петиции, господин присяжный поверенный, вы должны особо подчеркнуть...
— Ешь, милый, ешь...
На месте сада теперь картофельные грядки. Варя окучивает картошку.
На веранде Полонский работает у мольберта. Дашенька, их дочь, разучивает гаммы на скрипке. Ей, моей будущей маме, исполнилось в двадцать втором году десять лет.
Во двор въезжает автомобиль чекистов.
Дашенька бросает скрипку и спешит им навстречу. Варя и Полонский переглядываются и идут за ней. Из автомобиля выпрыгивает Василий Левко.
— А вот и я, граждане художники! Разрешите представиться. Особо уполномоченный ВЧК Левко Василий.
— Вася? — всплескивает руками Варя. — Боже мой, Вася приехал! Никогда бы не узнала! Совсем взрослый мужчина! Миша, смотри, это же наш Вася...
— Да, да. Здравствуйте, Вася.
Бунтарь Полонский за последние годы как-то с виду уменьшился, сник. Главное чувство его — страх.
— Вася, ко как же так? — говорит Варя, по природе своей лишенная чувства страха. — Семен так страдал, так искал тебя. Потом он решил, что ты
— А я живой; — оглядывается Левко. — Возвращение блудного сына. Отец жив?
— Жив, но он очень стар и болен. Он живет теперь не в вашем доме, а опять с нами, — осторожно сообщает Полонский.
— Заездили старика? — подытоживает Левко. — Ясненько. А вы, значица, обретаетесь все еще тут? Я думал, что вы давно в Берлине или Париже. А вы тут окопались.
— Мы, Вася, тут не «окопались», — говорит Варя, — мы тут живем. Это наш дом.
— Был ваш, гражданка, — говорит Левко. — Теперь дом принадлежит республике. А господин офицер, что, тоже здесь?
— Какой офицер, Вася?
— Ваш папаша, господин офицер Чернов.
— Почему он офицер?
— А потому, что он есть белый офицер. Что, разве не так?
— Ну да, конечно, — вспоминает Варя. — Господи, мы просто об этом забыли. Ты прав. Отец был когда-то офицером.
— Что значит «был когда-то»? Он в отставку не подавал. Он офицер и есть. И, как бывший офицер, подлежит регистрации. А он не зарегистрировался. А вам известно, что революционный закон предусматривает офицерам за уклонение?
— Вася, ну что ты! — пытается урезонить его Варя. — Это же все-таки композитор Чернов, его весь мир знает.
— Прошу мне не тыкать, гражданка. Я вам не Вася, а гражданин особо уполномоченный. Где мой отец?
— Наверху.
Василий проходит мимо Вари и Полонского в дом. Двое молодых чекистов топают за ним. Варя и Полонский идут следом. Оставшийся у крыльца пожилой чекист выглядит менее наглым. Он даже улыбается. Смотрит на Дашеньку дружески и делает ей пальцами «козу». Она смотрит на него с недоумением, берет скрипку и продолжает играть свои гаммы.
Василий Левко стоит у кровати больного, с трудом узнавая Семена в иссохшем, тяжело дышащем старике.
— .. .Господин присяжный поверенный, — бредит Семен, — я требовал присутствия не только вас, но и нотариуса. Подчеркиваю, и нотариуса. Ибо по Земельному кодексу Российской империи петиция по пересмотру межи...
— Он уже сутки так бредит, — говорит Василию Варя. — Семен, смотрите, это же ваш сын Вася вернулся. Это Вася!
— .. .поскольку вы, господин присяжный поверенный, можете только составить петицию, — заплетающимся языком продолжает Семен. — Но для заверения оной петиции по закону требуется присутствие нотариуса. Посему, господин присяжный поверенный...
— Это не присяжный поверенный, — говорит Чернов. — Это твой сын Василий. Видишь, он теперь красный комиссар.
Поток бреда обрывается. Старик всматривается в склонившееся над ним незнакомое усатое лицо и вдруг узнает его.
— Вася...
— Батя...
— Вася...
— Батя, я не умер. — Тон Василия меняется, становится тихим, заискивающим. — Я, батя, мог умереть, но я живой.
— Вася, Вася... — повторяет старик Левко.
— Я хотел к тебе человеком вернуться, батя... — говорит чекист Левко, и по щекам его уже катятся слезы. — Чтоб ты меня уважал... Прости меня, батя...
Он опускается у кровати на колени, касается лбом руки Семена и вдруг полностью теряет контроль над собой и начинает содрогаться в беззвучных рыданиях.
— Прости меня, батя...
Стоящие в дверях чекисты смущенно отворачиваются.
— Батя, я не хотел! — всхлипывает Василий. — Христом-богом клянусь! Я не хотел!..
Рыдает.
— Варя, дай ему скорей водки, — говорит Варе Чернов. — Ну принеси же. Моей рябиновой.
Варя убегает.
— Я вернулся, батя, — выговаривает Василий в паузах между рыданиями. — А раньше зачем мне вертаться было, если бы ты все равно не простил? А теперь простить, потому как я теперь человек. Я, батя, стал большой человек. Вот, смотри, у меня именной наган... — Он достает из кобуры и показывает Семену наган. — Его, батя, понимаешь, вручают не всем... Его надо было заслужить... Я его заслужил...
— Васенька, на, выпей. — Варя подает ему стакан с красной водкой.
Василий залпом пьет, вытирает рукавом рот и затихает. Встает на ноги.
— Вася... — шепчет Семен.
— Я здесь, я с тобой, батя. И эти суки теперь ответят нам за все.
— Вася...
— Дом освободить, — оборачивается Василий к своим подчиненным. — Офицера в машину.
Полонский от ужаса онемел, но Варя решается возражать:
— Молодой человек, — говорит она, — вы сейчас нервничаете и можете наделать ошибок. Я думаю, вам в таком состоянии лучше ничего не предпринимать.
— Что?! Молчать, белая сволочь!
А Дашенька внизу продолжает играть свои гаммы. Оставшийся с нею пожилой чекист вошел на веранду, приблизился к мольберту с работой Полонского и разглядывает путаницу геометрических фигур и линий абстрактной композиции.
Чекист морщится от отвращения, но тут вдруг замечает на столе рядом с мольбертом другой рисунок. Это карандашный, очень похожий набросок Ленина. А рядом еще один портрет Ленина. И еще один. И еще.
— Это что ж тут такое?! — шепчет в недоумении чекист, уставившись на изображения любимого вождя.
— А вы не знаете? — откликается Дашенька. — Это называется этюды.
— Не понял...
— Это папины этюды с натуры, — разъясняет Дашенька.
— С натуры?..
— Ну да. С натуры — это когда папа на кого-то смотрит и делает набросочки. А потом уже пишет портрет.
— С натуры... — повторяет чекист, выскакивает в дверь веранды и кричит: — Товарищ Левко! Эй, товарищ Левко! Даешь отбой!
И Чернова не арестовали, и дом у нас не отобрали, потому что в творчестве Полонского в двадцать втором году уже наступил период увлечения реализмом, и Луначарский пригласил его в Кремль рисовать вождя мирового пролетариата.
Боявшийся всего на свете Полонский никаких дневников не вел, но о своих встречах с Лениным шепотом, с оттенком гордости, рассказывал маме. А она, много позже, рассказывала нам с Максом. А я, уже не шепотом, рассказывал Коте. А Котя когда-нибудь расскажет Петьке. Вот об этом я все время и думаю — где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно.