— Он сумасшедший! — влезает Петька.
— Это что ж за наказание! — Таня хватает Петьку за руку и выволакивает из комнаты.
— Ты сама говорила! — орет Петька. — Ты сама говорила, что Леша сумасшедший!
— А ну катись отсюда! Погуляй на улице! Вытолкнув Петьку из дому во двор, Таня захлопывает дверь. Петька колотит в дверь ногами:
— Не хочу гулять! Не хочу!
Степа уже кончил засыпать в бутыль рябину, положил сахар и теперь наливает туда водку. Все смотрят на него. Пауза.
Есть такая штука, по-французски называется дежавю. Это когда вдруг явственно кажется, что такой момент уже был, будто происходящее уже когда-то происходило. Мне всегда казалось, что в такие случайные, ничего не значащие моменты каким-то образом решается наша судьба. Сейчас у моего бедного папы такой момент. Я, как режиссер, всегда хотел изобразить такой момент в своем фильме. Петька за дверью колотит в нее ногами:
— Не хочу гулять!
И умолкает, услыхав с улицы сирену пожарной машины. Мчится по дорожке к калитке и прижимается к ней носом. Вовремя. Вот она машина — торопится по нашей узкой улице на пожар.
А неприятный разговор в кухне продолжается.
— Он действительно ведет себя как сумасшедший, — говорит Антон. — Зачем он лезет в бизнес и в политику? Ведь он в этом ничего не понимает.
— Он просто хочет быть п-п-полезен, — говорит Степа.
— Полезен кому?
— От-т-течеству.
Водка льется в бутылку с рябиной.
— Он был полезнее отечеству, когда снимал кино, — возражает Антон. — А потом началась у него эта Камчатка. Ну какое дядя Леша имеет отношение к Камчатке?! Там же сейчас делят золотые месторождения. И он во все это влезает. И какие-то козлы им манипулируют. Используют его имя. Он подписывает, не вникая, какие-то бумаги. И в результате на него повесили очень крупную сумму. И теперь он должен ее выплатить. Лично он.
— Откуда т-т-ты об этом знаешь? — спрашивает Степа.
— Они позвонили Коте.
— Коте? Почему Коте?
— Я не знаю, почему мне, — пожимает плечами Котя.
— Кто тебе звонил? — спрашивает Степа.
— Люди, которым папа должен.
— Что они тебе сказали?
— Что вчера кончился срок.
— А он не отдал долг?
— Нет.
— Сколько он им должен?
— Девять миллионов.
— Р-р-рублей?
— Долларов. Длительная пауза.
— Леша у кого-то взял взаймы девять миллионов долларов? — переспрашивает Степа.
— Они говорят, что взял, — говорит Антон, — и не вернул к назначенному сроку. И в суд они подавать не будут. Они на него наедут. А он летает. Он большой художник, живет в мире фантазий, думает, что пронесет. Но сейчас такое время, что не пронесет.
— Так вы, деточки, п-п-приехали ему помочь?
— Мы не можем ему помочь, — говорит Антон. — У меня и у Маши таких денег нет и быть не может. Единственная его возможность рассчитаться — это продать собранное в этом доме. Это не покроет того, что он должен этим козлам, но хоть что-то.
— Г-г-лупости. Они не посмеют его шантажировать, — не верит Степа, — при в-в-всеобщем к нему уважении. Нет. Это же не кто-нибудь. Это Алексей Николкин. Если даже он эти деньги и брал, то ведь не для себя же, а для дела.
— Я тоже так думаю, — говорит Таня.
— Молчи, — обрывает ее Котя.
— Я что? Я молчу.
— Давайте не будем пока суетиться, — подытоживает Степа. — Сейчас он появится. Вместе спокойно все обдумаем и решим. Ну, сделал человек г-г-глупость. Увлекся. Вы же знаете его характер.
— Из-за его характера мы можем потерять все, что ты называешь нашей памятью.
— Нет-нет. Я ему скажу, что ничего п-п-прода-вать не буду.
— Скажите ему это. Скажите, — говорит Таня.
— Вопрос — где он? — усмехается Макс. — Мы договорились тут встретиться. А его нет.
— Появится.
— Когда? — спрашивает Антон. — Я в полном цейтноте. У меня в «Толстоевском» новый шеф, француз. По-русски ни бельмеса, надо его в курс вводить, а я тут сижу.
«Толстоевский» — так называется принадлежащий Антону шикарный клуб.
— Я тоже в цейтноте. У меня вернисаж на Кузнецком, — говорит Маша.
— А я завтра рано утром улетаю в Лондон, — говорит Макс и спрашивает у Маши: — На Кузнецком — это в твоей новой галерее?
— Ну, ты совсем стал англичанин. На Кузнецком у меня старая. Новая на Кропоткинской. Не дом, а крепость. Бывший районный психдиспансер.
— С решетками н-н-на окнах, — говорит Степа.
— Вот именно, деда. С решетками. Поэтому, пока картины и все прочее юридически твое, хорошо бы все перевести туда.
— Вы сгущаете краски, — говорит Степа.
— Нет, — говорит Антон.
— Брррр! — фыркает Макс. — Дикая страна. Я пока пойду сложу вещи.
Он живет в Лондоне. Макс у нас великий английский театральный режиссер. Он поднимается по лестнице на второй этаж. Слышно, как где-то вдали бьют в рельс. Звучит сирена еще одной пожарной машины. Это они поехали к месту, где разбился мой самолет. Там хлеб в поле загорелся, а последний месяц не было дождей, засуха, и огонь уже дошел до опушки леса.
В комнате на втором этаже на комоде у Макса целая коллекция бутылочек и баночек с витаминами, косметикой и лекарствами. Он начинает складывать все это в сумку. Поглядывает на себя в зеркало.
Макс себе нравится. Это счастливый дар — нравиться самому себе. Я ему завидую.
Из окна комнаты Макса виден дом Левко. Там, в окне второго этажа, стоит наша сумасшедшая соседка Зина Левко, распатланая седая старуха в домашнем халате. Она вынимает изо рта сигарету и посылает Максу воздушный поцелуй. Занятый своими флаконами, он не замечает ее.
Зина Левко когда-то была влюблена в Макса. В те далекие времена она была очень хорошенькая и психически нормальна.
Глядя в упор на Макса, Зина медленно расстегивает халат и сбрасывает его. Под халатом на ней ничего нет. Повертевшись у окна, она натягивает на голое тело форменное школьное платье с комсомольским значком.
— Мать! Иди сюда! — кричит со двора ее сын Павел Левко. — Помоги мне!
— Павлик, я переодеваюсь.
— Мама, ну я же тебя прошу!
— Сейчас...
Зина надевает черный школьный передник и повязывает на голову белую ленту.
Ее сын Павел Левко, тридцатитрехлетний новый русский, держит одной рукой за ошейник мокрого добермана, а другой поливает его из шланга.
— Фу, Джек! Фу! Стой спокойно!
Вот уже больше ста лет, как рядом с нашей жизнью идет за забором жизнь Левко. Я помню, как Павлик родился, как дед его, сталинский маршал Василий Левко, гонялся за ним с ремнем. Тогда дети жили в Шишкином Лесу постоянно и ходили в местную школу. Пашка учился с Котей в параллельном классе. Котя был отличником, а Паша лентяем. А теперь Паша очень богатый и влиятельный человек. А Котя — это Котя.
Зина спускается с крыльца. С улицы опять слышен вой сирены. Теперь это милиция.
— Мать, подержи Джека, — просит Павел. — Господи, что это ты на себя надела?
— Представляешь — как раз! — вертится перед ним Зина. — Я думала, что придется расставлять, а форма как раз. Я такая же стройненькая, как в десятом классе. Я совсем не изменилась.
— Ну что ты опять придумала?
— Понимаешь, он помнит меня такой.
— Кто тебя помнит?
— Максик. Он же из Англии приехал. Он меня не узнал, но в этом платье сразу узнает.
— Ты собираешься в этом виде из дому выйти?
— А что?
— А то, что ты не выйдешь.
— Это почему же не выйду? Ты что, сынок, на цепь меня посадишь?
— Ты, во-первых, успокойся, — говорит Павел. — Ты свое лекарство сегодня приняла?
— Не буду я его больше принимать!
— Доктор же велел. — Павел отпускает собаку и берет Зину под руку. — Пойдем, мама, в дом. Пойдем.
Доберман отряхивается, забрызгивая Зину мыльной водой.
— Ну вот! — взвизгивает Зина. — Павлик, ты чего наделал?! Ну чего ты наделал?! Теперь я вся мокрая! Ты это нарочно! Нарочно!
— Я не нарочно. Мать, ты, пожалуйста, не кричи. Ты успокойся.
Он пытается увести Зину в дом, но она упирается.
— Не смей! Не трогай меня руками! Вырывается, бежит к калитке и выскакивает на улицу.
В конце улицы за лесом видно багровое зарево и дым. Из калиток выходят дачники.
— Это в рабочем городке горит.
— Нет. Если черный дым — значит, горят гаражи.
— Да нет же. Мужу только что с работы позвонили — там самолет разбился.
Муж у этой нашей соседки — прокурор. Приехал человек на дачу в саду повозиться, а тут на тебе. Бедный прокурор. Я ему не завидую.
— Самолет? Да что вы? Ужас какой! И все погибли?
— Самолет был личный, — говорит информированная жена прокурора, — маленький. Только один человек погиб.
— Это мафия, — говорит другая соседка.
— А все равно жалко, — говорит третья. Пробегают в сторону зарева мальчишки. И тут
Петька не выдерживает и, хоть ему строго-настрого запрещено выходить одному на улицу, выходит из калитки.
И в эту самую секунду в нашем доме, в столовой, звонит телефон. Нина снимает трубку.
— Алло? Да...
— Ничего, Алеша что-нибудь придумает, — говорит в кухне Степа. — Ему надо с Пашкой Левко поговорить. Пашка — личность темная, но в таких делах разбирается. Всегда что-нибудь можно придумать. — Степа закупоривает бутыль и несет ее к буфету. — Я помню, как Лешка подростком из этой бутылки рябиновку тырил и доливал водой. Машен-ция колбасу к-к-крала, а он рябиновку. Такая вороватая семейка. Я тоже когда-то из этой бутылки тайком отливал. При тесте моем, Полонском. А до меня Полонский и сам отливал. При Чернове. Чернов этот нектар изобрел. Сто десять лет назад. Сколько Шишкину Лесу — столько и б-бутылке этой. И до сих пор не кокнули...
И тут он видит, что в столовой Нина, выронив трубку, сидит на полу.
— Нинон, что с тобой? Тебе дурно?
— Леша разбился, — говорит Нина.
2
Дом в Шишкином Лесу построил в 1888 году мой прадед, великий русский композитор Чернов, когда он женился на Верочке. Она была на двадцать пять лет моложе его.
Вот они рядом скачут верхом по лесной просеке. Иван Чернов, в офицерском мундире, бородатый и близорукий, в очках с толстыми стеклами, и моя будущая прабабушка Верочка.
Девственный лес. Жаркий июльский полдень. Кроны древних деревьев пронизаны солнечными лучами. Золотые колонны сосен. Свежая зелень огромных дубов и берез. В полной тишине слышно только пение птиц и конский топот по мягкой траве.
— Чернов, куда вы меня завезли?
— Это и есть Шишкин Лес, ma chere. Название-то каково! Bois de pomme de pin. Волшебное место! N'est-ce pas? Вот она, истинная Русь, первозданная, мощная, дикая. Вам не страшно в лесу?
— Мне? — надменно усмехается Верочка. — Я уже не маленькая.
— Но местный люд верит, что тут еще сохранились кикиморы, лешие и эти... autres personnages mysterieux du folklore russe[1] . — говорит Чернов.
Мой прадед был насквозь русский человек, но по-французски говорить ему было легче, чем по-русски.
— Croyez-vous aux esprits de bois?[2] — спрашивает он у Верочки.
— Нет. Я современная женщина.
— А я, когда бываю здесь, вполне готов поверить. Тишина-то какая! К черту города с их суетой! Оставим их жалким космополитам! Только здесь, в глуши, родится национальное искусство! Я построю здесь дом и поселюсь навечно!..
— Погодите... — прерывает его Верочка и прислушивается.
— Что?
— Стойте...
Они останавливают лошадей.
— Слушайте! Слушайте! — шепчет Верочка. — Что это?
В пение птиц вплетается отдаленный музыкальный свист.
— Это же звуки флейты! — говорит Верочка.
— Больше похоже на свирель, — прислушивается Чернов.
— Пастух?
— В лесу? — качает головой Чернов. — Тут до ближайшего жилья семь верст. Пастухов здесь никак быть не может.
— Тогда что это?
— Оно, — шепотом отвечает Чернов. — Верочка, я же вам говорил. Мужики божились, что здесь это обычное явление. И я им верю.
— Духи? Вы это всерьез?
— А кому тут еще на свирели играть? Это совершенно безлюдное место. Вы испугались?
— Нет, — растерянно трясет головой Верочка. — Этого не может быть. Я сказкам не верю.
— А вот я пойду и погляжу, — Чернов спрыгивает с лошади. — А вы подождите меня здесь.
— Нет! Нет! Я не останусь тут одна! Я пойду с вами!
Привязав лошадей, они углубляются в чащу леса.
Заросли дикой малины. Заросшие мхом поваленные стволы. Паутина. Звуки свирели слышны уже совсем близко. Чернов хватает Верочку за руку и замирает.
— Смотрите!..
— Боже мой! Что это?! — цепенеет Верочка. Впереди, за деревьями, на залитой солнцем поляне, на полусгнившем стволе сидит кто-то голый, с рожками в белокурых кудрях и играет на свирели.