— Женщина она не крупная и на вид не агрессивная; заметно оживилась, когда я согласился ее выслушать. Около тридцати так лет.
— Почему? — спросил я ее.
— Я же вам сказала — за то, что убила его.
Газон занимал площадь в сто двадцать квадратных футов; я измерил его шагами. В центре его размещался маленький бассейн, в котором могли купаться птицы; дно чуть скошено. Пустая ваза на бортике была неподъемна, если вы пытались сдвинуть ее с места; скорее всего, как я прикинул, она была прикручена болтами.
— Вы говорили мне, что он избивал вас семь лет.
— Совершенно верно.
— Был жесток и пил каждый вечер.
— Да. — У нее был самый обыденный тон, словно она говорила о скучноватой пьесе, которую ей довелось видеть.
— И поэтому вы застрелили его.
— Именно так.
Как меня предупредила одна из медсестричек-индусок, у нее потребность выговориться, если вы согласны ее выслушать.
— Ради Бога, Тельма, как называется ваше заболевание?
— Они называют его патологической потерей самоконтроля. Только что пробило пять; через пару часов стемнеет и тьма навалится неожиданно. Здесь я совсем забыл о неторопливых английских сумерках.
— Патологическое дерьмо, — сказал я, — извините за мой ужасный французский. Вы не могли контролировать себя семь лет, не так ли? И наконец вы сорвались?
Она продолжала смотреть на меня; глаза у нее припухли, волосы спутались, в ней не осталось ни следа привлекательности, вся она была неухоженной, измученная этой жизнью, никому не нужной — и неужели можно себе представить, что эта женщина, в которой не осталось ничего женского, могла кого-то застрелить?
— Вы очень любезны со мной, — сказала она, и на ее пепельном лице проступили черты былой привлекательности. — Мало кто из мужчин согласился бы с вами.
— Это их проблемы.
Последние отсветы дня покидали сад и лужайку; сад еще был на свету — несколько высоких кустов и цветущих деревьев, величественная магнолия, цветы которой напоминали бутоны лотоса, и по мере того, как садилось солнце, тени смягчались, густея под деревьями и около птичьего бассейна в центре газона.
— Где ты болтался? — Пепперидж. Он звонил мне утром, когда я был в Британском Верховном Комиссариате.
— Подвергался процедурам в кабинете физиотерапии.
— Расскажи мне о слежке.
— Пока еще я в ней не уверен. Вроде бы заметил одного из той банды, что крутилась возле гостиницы. Может, это признаки паранойи, но в любом случае я буду очень осторожен.
Его молчание показало, что он обеспокоен. Бог знает, что бы он выдал, узнай, где я был.
— Сообщи мне, — сказал он, — если снова увидишь их.
Я пообещал. Он приложил немало усилий, разыскивая мне это надежное убежище, и ему трудно было поверить, что его так быстро вычислили.
— На всякий случай, — посоветовал я ему, — держись от меня подальше. Я настаиваю. — Мое местопребывание нельзя было больше считать укрытием, потому что я сам взорвал его, показавшись на улице, а дальше события должны развиваться по нарастающей. Мне бы не хотелось, чтобы Пепперидж попал бы под наблюдение в первый же день. Если мне удастся живым и невредимым выбраться из этой заварушки, он мне еще понадобится. — Кстати, Шода в Сингапуре.
— Сайако сказала тебе?
— Да. — Он не удивился, и поэтому я спросил: — “Клоп” замолчал?
— Да. Но мы многое что уже узнали — думаю, его всунули в ее личный самолет.
Со всей доступной для меня небрежностью я обронил:
— Не стоит беспокоиться.
Со всей доступной для меня небрежностью я обронил:
— Не стоит беспокоиться. — Теперь я знал, что он не собирался предупреждать меня о ее присутствии. Мне это понравилось: хорьку, уходящему от охотников, необходимо, чтобы его ограждали от лишних забот.
— А вы что здесь делаете? — спросила меня Тельма.
— У меня паранойя.
Свет меркнул с каждой минутой, и очертания предметов расплывались в темноте. Обитатели веранды потянулись на ужин.
— И в какой форме она проявляется? — спросила она меня.
— Мне кажется, что ко мне кто-то подкрадывается. Но только когда стемнеет.
На ужин подали свинину с гарниром под каким-то экзотическим названием “порк пад ки мяо”, но я не стал есть мясо, а только овощи. Протеин, который я ввел в свой организм в середине дня, уже внедрился в мышечную ткань, и теперь мне надо было что-то полегче — с острым соусом, чтобы разогреть кровь.
Рядом со мной сидел Дэвид Томас — зови меня Дэйв, отлично, почему бы и тебе не звать меня Марта, я не могу тут больше оставаться, я рассмешил его, но этот человек, потеряв в автокатастрофе жену и детей, заперся в гараже и включил двигатель.
— Ребята, да это блюдо горячо, как расплавленное железо, — возмутился он.
— Кровь будет лучше циркулировать.
Как явствует из отчета патологоанатома, содержимое желудка составляют кукуруза, побеги бамбука, зеленые бобы, лук и соус чили. Порк пад ки мяо.
Рехнуться можно.
— Кто?
— Он сказал, что его зовут Сингх. Сегодня в первой половине дня, проходя через холл, я слышал разговор двух врачей.
— Никогда не слышал о нем.
— Он тут новенький. Из Калькуттского университета.
— Администрация должна была бы представить его нам. Кокосовое мороженое.
— Как у тебя прошел день, — спросил меня Дэйв.
— Не могу жаловаться. А у тебя?
— О`кей. — Он не выпускал вилку из рук. — Тут есть парень, у которого жена выпрыгнула из окна, потому что они поссорились. Что ты об этом думаешь?
— С этого тебе стоило бы начать, Дейв. Найди кого-нибудь, кому еще хуже, чем тебе, и сможешь по-другому взглянуть на мир.
— То же говорит и доктор Израэль.
— Потрясающе. Значит, ты на верном пути. Потом я направился в комнату для игр и погонял шары на снукере, точнее, делал вид, что играю, бесцельно гоняя шары места на место и стараясь сбросить напряжение. Делать было все равно нечего, и я немного размялся на тренажере, разогрел мышцы.
Мне необходимо контролировать время и, конечно, наблюдать за людьми вокруг, включая и врачей в белых халатах, большинство из которых были англичанами, потому что они руководили клиникой, но тут работало и несколько китайцев, малайцев и парочка индусов.
— Пора в постельку?
Тельма. Мы столкнулись в одном из коридоров, и уже было около девяти часов — время отбоя.
— Туда я и направляюсь.
— Пусть вас ничего не беспокоит. Все тревоги только в вашем воображении.
— Это верно.
Я прошел через вращающуюся дверь и, спустившись с веранды, пересек лужайку, над которой стоял густой запах цветущей магнолии; я присел на гнутую железную скамейку, на которой мы с Тельмой сидели днем, и вот наконец пробило девять, и погасла основная иллюминация, кроме лампы на столе у дежурной, и газон погрузился в такую тьму, что со своего места я не видел даже бассейна для птиц.
На небе была видна только россыпь звезд: Луна еще не вышла из-за восточного крыла здания. Сиял лишь Сириус, переливаясь всеми цветами радуги в волнах горячего воздуха, что поднимались от города.