Дела в солнечной южной Калифорнии шли великолепно: у Эдди отличная работа, приятный домик в пригороде, Эвелин торгует недвижимостью. Воплощение американской мечты. Он заявил, что никогда больше не вернется в Миссисипи, даже на похороны Сэма. По величайшему секрету сообщил мне свою новую фамилию, дал телефон. Заметь, не адрес, а всего лишь телефон. Пригрозил: если я поделюсь с кем-то его тайной, он вновь исчезнет. Звонить ему можно было только в случае крайней необходимости. “Хочу посмотреть на племянников”, – сказала я, и он пообещал, что когда-нибудь это устроит. Временами брат походил на старого доброго Эдди, временами казался совершенно чужим человеком. На прощание мы обнялись. Больше я его не видела.
Адам включил перемотку. В побежавших кадрах мелькнуло лицо Сэма: вместе со своим новым адвокатом он выходил из здания суда в Лейкхеде.
– А на третьем процессе ты не была?
– Нет. Отец запретил нам это. Он нажал кнопку “стоп”.
– Когда Сэм понял, что покоя так и не будет?
– Трудно сказать. Как-то местная газета опубликовала заметку о новом окружном прокуроре, который намерен опять дать ход делу Крамера, Заметка была небольшой, всего пара столбцов, но меня охватил ужас. Я прочла ее раз десять, а потом час пустыми глазами смотрела в текст. После стольких лет имя Сэма Кэйхолла вновь оказалось у всех на устах. Я не могла в это поверить. Позвонила отцу. Он, конечно, газету уже видел и буркнул, что заметка яйца выеденного не стоит. Две недели спустя появилась вторая, посолиднее, с портретом Дэвида Макаллистера в центре. Я еще раз дозвонилась до Сэма, он сказал: причин для беспокойства нет. Вот так все и началось. События нарастали как снежный ком. Идею прокурора публично одобрило семейство Крамеров, тремя днями позже подключились активисты из НАСПЦН
[8]
. Очень скоро стало ясно: Макаллистер пойдет до конца и нового суда не миновать. Сэм был напуган, однако держался, утверждал, что победа все равно останется за ним.
– Эдди ты не звонила?
– А как же. Незадолго до начала процесса. Разговор вышел коротким, новость, чувствовалось, ошеломила брата. Я обещала держать его в курсе. Позже, когда о деле заговорила вся страна, Эдди наверняка не отходил от телевизора.
Они молча досмотрели кадры, запечатлевшие третий, и последний, судебный процесс. Глядя на застывшую улыбку Макаллистера, Адам беззвучно выругался: уж слишком часто прокурор блистал своими зубами, следовало бы более тщательно отредактировать запись. Когда закованного в наручники Сэма вывели из зала, экран померк.
– Эту кассету кто-нибудь видел? – спросила Ли.
– Нет. Ты первая.
– Как тебе удалось собрать материал?
– Потребовались деньги, время и немного усилий.
– Адский труд!
– На первом курсе у нас был чудаковатый преподаватель политологии. Приносил с собой на занятия пачки газет и заставлял аудиторию обсуждать новости дня. Однажды “Лос-Анджелес таймс” напечатала статью о грядущем в Миссисипи суде над Сэмом Кэйхоллом. Мы заинтересовались, начали пристально следить за ходом процесса. Когда Сэма признали виновным, однокурсники, в том числе и я, единодушно одобрили решение жюри присяжных. Помню, возникла жаркая дискуссия по вопросу смертной казни. Спустя несколько недель отец покончил с собой, а ты рассказала мне правду. Я боялся, как бы о ней не узнали друзья.
– Узнали?
– Конечно, нет. Я же Кэйхолл, мастер хранить секреты.
– Долго этот секрет не продержится.
– Ты права.
Некоторое время они сидели в тишине. Выключив телевизор, Адам бросил панель управления на столик.
– Мне жаль, Ли, что история с Сэмом выплывет наружу. Я бы очень хотел избежать этого.
– Ты многого не понимаешь.
– Согласен. А ты не в состоянии объяснить, так? Пугает мысль о Фелпсе и его родственниках?
– Мне нет никакого дела до Фелпса и его родственников.
– Но от их денег ты не отказываешься.
– Эти деньги я заслужила. Я двадцать семь лет терплю своего ничтожного мужа.
– Боишься, отвернутся в сторону члены твоих клубов?
– Прекрати, Адам.
– Прости. Странный сегодня день. Я вышел из тени, Ли, вышел, чтобы посмотреть в глаза прошлому, и, наверное, упиваюсь собственным мужеством. Прости.
– Как он сейчас выглядит?
– Здорово сдал. Серо-бледный, весь в морщинах. Он слишком стар, чтобы сидеть в клетке.
– Помню наш разговор накануне последнего суда. Я спросила: “Почему ты не растворился в ночи, не бежал куда-нибудь в Южную Америку?” Знаешь, что он ответил?
– Что?
– Что думал об этом. Жена умерла, сын покончил с собой. Он читал о Менгеле, Эйхмане и других нацистах, которые нашли прибежище в Южной Америке. Он даже упомянул о Сан-Паулу, где среди двадцати миллионов жителей можно было бы без труда затеряться. У Сэма имелся друг, тоже бывший куклуксклановец, специалист по подделке документов. С его помощью отец наверняка бы перебрался за границу. Он думал об этом.
– Но размышления его так и остались размышлениями. Жаль, ведь в противном случае Эдди мог бы не нажимать на курок.
– За два дня до отправки в Парчман я навестила Сэма в гринвиллской тюрьме. Это была наша последняя встреча. Я опять спросила: почему ты не бежал? Он сказал, что мысль о смертном приговоре ему и в голову не приходила. А потом добавил: значит, ошибка будет стоить ему жизни.
Адам переставил блюдо с остатками поп-корна на стол, медленно склонил голову к плечу Ли. Та осторожно погладила его по щеке.
– И зачем ты только ввязался?
– В красном спортивном костюме он выглядел таким жалким.
ГЛАВА 12
Сержант Клайд Пакер наполнил фарфоровую кружку свежесваренным кофе и начал заполнять графы рутинного формуляра. Рядом со Скамьей он провел двадцать один год, причем последние семь лет в должности старшего смены. Каждое утро Клайд появлялся в отсеке А, чтобы принять на себя вместе с двумя охранниками и двумя надзирателями ответственность за четырнадцать узников. Покончив с формуляром, он бросил взгляд на доску с сообщениями. В прижатой крошечным магнитиком записке ему предлагалось заглянуть к инспектору Найфеху. Другая извещала, что заключенный Ф. М. Демпси требует таблеток от сердца и встречи с врачом. Всем им подавай врача, подумал Клайд. Он прихватил с собой кружку дымящегося напитка и вышел в коридор: приближалось время утренней инспекции. Окинув взглядом стоявших у Двери главного входа двух охранников, приказал младшему, невысокому белому парню, подстричься.
Блок особого режима считался очень неплохим местом для работы. Как правило, его обитатели вели себя спокойно и неприятностей персоналу не доставляли. Двадцать три часа в сутки заключенные не покидали своих камер, вволю спали и ели вполне приличную пищу. Каждый день по часу проводили на свежем воздухе (это называлось “сделать глоток свободы”). При желании заключенный выходил на прогулку в полном одиночестве. В камерах имелись телевизоры или радиоприемники, у многих – и то, и другое. После завтрака все четыре отсека пробуждались к жизни: в коридоре начинали звучать музыка, отрывки “мыльных опер”, выпуски новостей, сидельцы негромко переговаривались через решетку. Видеть друг друга они не могли, но беседовать толстые металлические прутья нисколько не мешали. Временами кого-то не устраивали пронзительные звуки джаза, лившиеся из соседней камеры, разгоралась перебранка, но бдительный страж пресекал ссору в зародыше.