Своим величием Карнская школа, по общему мнению, обязана королю Эдуарду VI; по мнению историков, просветительским пылом король был обязан лорду‑протектору герцогу Сомерсетскому. Но Карн предпочитает питать благодарность к респектабельному монарху, а не к сомнительному политикану герцогу, опираясь на то убеждение, что Великие Школы, подобно королям из династии Тюдоров, венчались на царство и величие самим небом.
Возвеличение Карна и впрямь произошло почти чудесным образом. Основанный безвестными монахами, имущественно обеспеченный чахлым мальчиком‑королем и за шиворот вытащенный из забвения нагло‑напористым викторианским деятелем, Карн разгладил свой отложной воротник, доблеска отмыл деревенски заскорузлые лицо и руки и явился на поклон ко дворам двадцатого столетия. И в мгновение ока дорсетский провинциал сделался любимцем Лондона. Новый Дик Витингтон явился! У Карна имелись латинские грамоты на пергаменте, при восковых печатях, и древние угодья за Аббатством, имелись монастырские корпуса и червь‑древоточец, имелась средневековая скамья для публичной порки и строчка в Книге страшного суда – и чего еще недоставало Карну для обучения отпрысков имущих?
И ученики стали стекаться. Они прибывали к началу каждого семестра (ибо полугодие – слово недостаточно изысканное), и до самого вечера в тот день поезда выгружали на вокзальный перрон грустные кучки одетых в черное мальчиков. Они прибывали в сверкающих траурной чистотой больших автомобилях. Они съезжались заново хоронить бедного короля Эдуарда. Шли, толкая ручные тележки по булыжным мостовым или неся коробки‑гробики с домашними сластями. Иные были в мантиях и смахивали на ворон или на черных ангелов, слетевшихся на погребенье. Иные следовали молча и обособленно, как плакальщики на похоронах, и только слышался стук их подошв. Обитатели Карна во все дни выглядят траурно: воспитанники младших классов – поскольку им здесь оставаться, старшеклассники – поскольку им отсюда уезжать, а преподаватели – поскольку респектабельность оплачивается скудно. И теперь, когда близился уже к концу пасхальный семестр (то есть второе полугодие), над серыми башнями Карна висело то же всегдашнее тусклое облако уныния.
Унылая тусклость и холод, резкий, острый, как осколок кремня. Холод жег лица воспитанников, разбредавшихся с опустелых игровых полей после школьного матча. Пробирался под их черные пальто, превращая жесткие остроконечные форменные воротнички в ледяной обруч вокруг шеи. Озябшие, брели они со стадиона на длинную, пролегшую между оград дорогу, ведущую к центральной кондитерской и дальше, в город. Толпа редела постепенно, распадалась на кучки, а кучки – на пары. Двое мальчуганов, у которых вид был еще более продрогший, чем у прочих, миновали дорогу, тропинкой направились к дальней кондитерской, где меньше народу.
– Если снова придется торчать на этом скотском регби, я, наверно, тут же кончусь. Шум несусветный, – сказал один, высокий, белокурый, по фамилии Кейли.
– Ребята потому лишь орут, что с крытой трибуны следят наставники, – отозвался другой. – Для того мы и стоим все по корпусам. Чтоб старшие наставники могли хвастать, как рьяно их корпус болеет.
– А чего Роуд суется? – спросил Кейли. – Зачем Роуд стоит среди нас и подстегивает? Он же не корпусной, а замухрышка младший всего‑навсего.
– А он все время к корпусным подлизывается. Во дворе на переменах так и вьется около начальства.
Да и все учителя младшие так – ответил Перкинс, насмешливый рыжеволосый мальчик, староста корпуса.
– Я у Роудов чай пил, – сказал Кейли.
– Роуд – слабак. В коричневых штиблетах ходит. Ну, и как у них?
– Серость. Забавно, как они себя разоблачают этим чаем. Миссис Роуд, правда, вполне ничего, но в неказистом, плебейском духе: салфеточки, птички фарфоровые. А угощение сносное – попахивает «Книгой о вкусной и дешевой пище», но сносное.
– На будущий семестр Роуда переводят на военное обучение. Там его отдрессируют окончательно. Он так из кожи лезет – дым коромыслом прямо. Сразу видно, что не джентльмен. Знаешь, какую он школу кончал?
– Нет.
– Классическую, в Брэнксоме. Мама приезжала из Сингапура в том семестре, и Филдинг, корпусной наш, ей говорил.
– Жуть. А где этот Брэнксом?
– На побережье. Близ Борнмута. А я только у Филдинга чай пил, – прибавил Перкинс, помолчав немного. – Угощал пышками и жареными каштанами. Причем благодарить не смей. Изливаться в чувствах, говорит, предоставим простонародью. Слова в духе Филдинга. Он и не похож на учителя. Ему с нами скука, по‑моему. За семестр ребята все перебывают у него на чае, весь корпус по очереди, по четверо, а в другое время он и слова не найдет ни для кого почти.
Некоторое время мальчики шли молча, затем Перкинс сказал:
– У Филдинга опять званый обед сегодня вечером.
– Отчаливать собрался, – неодобрительно заметил Кейли. – Кормежка у вас в корпусе, должно быть, теперь еще хуже обычного?
– Последний семестр перед отставкой. Принимает у себя поочередно. Каждого преподавателя с женой, чтобы до конца семестра всех отпотчевать. При черных свечах непременно. В знак траура. Знай наших.
– Да. Прощальный как бы жест.
– Мой родитель говорит, он немного того.
Они пересекли дорогу, скрылись в кондитерской, где и продолжали обсуждать насущные дела мистера Теренса Филдинга, пока Перкинс не простился с другом с явной неохотой. Будучи слаб в науках, он принужден был, увы, брать дополнительные уроки.
Упомянутый Перкинсом званый обед – точнее, званый ужин – близился к концу. Мистер Теренс Филдинг, старший корпусной наставник Карнской школы, подлил себе портвейна и усталым жестом отодвинул графин от себя влево. Лучший портвейн из имеющихся в его кладовой. Этого лучшего хватит до конца семестра, а там дьявол их всех бери. Он был слегка утомлен сегодняшним сидением на матче и слегка хмелен, и гости – Шейн Хект с мужем – слегка уже ему поднадоели. До чего эта Шейн безобразна. Расплывчато‑грузна, как одряблевшая валькирия. Преизобилие черного волоса. Следовало пригласить других кого‑нибудь. Сноу с женой, например, но Сноу чересчур умничает. Феликса Д'Арси – но у Д'Арси привычка перебивать. Но не беда, немного погодя можно будет разозлить Чарльза Хекта, Хект надуется, и они уйдут рано.
Хект поерзывал, ему хотелось достать трубку, но шалишь, этого Филдинг не позволит. Курить – изволь курить сигару. Трубке же место (вернее, не место) в кармане смокинга, а спортивный профиль Хекта и без трубки хорош.
– Сигару, Хект?
– Нет, Филдинг, благодарю. Вот, если не возражаете, я…
– Рекомендую сигары. Прислал молодой Хэвлейк из Гава ны. Отец его послом там, если помните.
– Как же, как же, дорогой, – снисходительно сказала Шейн. – Вивиан Хэвлейк был под началом у Чарльза в те времена, когда Чарльз ведал военным обучением.
– Хороший мальчик этот Хэвлейк, – заметил Хект и поджал губы в знак того, что он судья строгий.
– Забавно, как все изменилось. – Шейн Хект произнесла эти слова быстро и с деревянной улыбкой, дающей понять, что забавного мало.