Чего ждать от этих извергов? Огненного дождя или урагана, сокрушающего цитадели? Или пробуждения грязевого вулкана прямо под ногами осажденных? Или нашествия неведомо откуда полчищ скорпионов и ядовитых пауков, как это случилось в богатом торговом городе Дадаре?
Но чужеземцы, оставшиеся в одних длинных, до колен, рубахах, вдруг повернулись кругом и разошлись. Даже не отступили, а просто рассеялись в полной тишине, разбрелись кто куда. Оставили лагерь, обоз с награбленными сокровищами и многочисленный полон.
Весть об этой бескровной победе разнеслась по всей Агадее. В каждом городе, в каждом селе праздновали избавление, самых тучных баранов и коз приносили в жертву грозному Нергалу, а после, нашпиговав куропатками и орехами, зажаривали и съедали на развеселых пирах. А как славно журчало доброе винцо, орошая глотки паломников, которых везде зазывали на пир и угощали задаром! То и дело во дворец моего деда приходили слухи о чужеземцах, замеченных на разных дорогах страны, — однако никто их не трогал, ибо такова была воля государя, узревшего в сем чуде знамение милосердных стихий. Даже рука мстителя, потерявшего кого-нибудь из близких, не поднималась на безоружного путника, который то ли раскаялся, то ли слепо выполнял последний приказ своего таинственного военачальника.
— А почему он… на цепи? — спросил Абакомо, указывая на отшельника. У мальчика пересохло в горле, но он, пока лез в гору, осушил свою тыкву-горлянку, а попросить глоток у отца не решался. В источнике лежало несколько больших глиняных черепков, вероятно, служивших отшельнику посудой, — значит, вода здесь годится для питья, решил Абакомо. Да и почему бы ей не годиться, ведь это — горный ключ, а не река или арык, загаженный овечьим и воловьим навозом. Чистейшая, прозрачнейшая влага, сама сгущенная прохлада и свежесть…
У мальчика встали дыбом волосы — он спохватился, что ладонь будто по собственной воле сложилась в чашечку и тянется к воде. Наваждение!
— Не забывай, что любой человек слаб и подвержен соблазнам, — назидательно произнес отец. — Ну-Ги проникся отвращением к войнам и грабежам, утратил вкус к утехам плоти, избавился от всех пороков, но приобрел новый, не столь уж невинный, если вдуматься. Он твердил себе и людям: «Несть числа прегрешениям моим, я жажду лишь искупления и не вожделею себе награды за благие дела, ни в этом мире, ни в сумрачном чертоге Кура». Он долго не понимал, что кривит душой. Бродя по дорогам им же самим разоренных стран, он воскрешал убитые засухой злаки, десятками исцелял страждущих… и мечтал о недостижимом.
Абакомо недоуменно посмотрел на отца. Тот улыбнулся.
— Удел чародея — одиночество. Обретая магическую силу, ты вольно или невольно отвращаешь людей от себя. Даже если ты вдруг закаешься пользоваться своим могуществом, все равно тебя будут бояться. Чудеса пробуждают в людях страх, благоговение, зависть, благодарность, ненависть, уважение — все, что угодно, кроме любви. Доказательства сему ты встречаешь на каждом шагу, но упрямо отказываешься поверить. Всякий раз тебе кажется: еще одно благое дело, еще одна спасенная роженица или караван, убереженный от камнепада на горной дороге, — и в сердцах людских проснется чувство, которого ты так алчешь. Вот так-то, сынок. Ну-Ги, в конце концов, понял это и зарекся помогать людям не иначе, как добрым советом. Не придумав иного способа одолеть греховный, как ему мнилось, соблазн, он поселился на этой горе и упросил ремесленников из ближайшего селенья приковать его к скале, чтобы даже жестами не творить волшебства, не то что покидать это убежище и спускаться в мир. Цепь ему позволяла только воды из ключа зачерпнуть и взять пищу, оставленную кем-нибудь из паломников.
К нему сюда частенько приходили за мудрым советом или пророчеством, он никому не отказывал, но всякого напутствовал так: «Ступай с миром и будь царем судьбы твоей». Ибо верил: тому, чья душа живет в гармонии со стихиями, не нужны никакие волшебники.
Отец взял Абакомо за рукав и потянул к ступенькам.
— Идем, там изумительный вид.
Они поднялись к верхнему лазу и выбрались на ровную площадку под растрескавшимся каменным пальцем — вершиной горы. У мальчика аж дух перехватило: в трех-четырех локтях раскрывалась пропасть. Вправо и влево, насколько хватало глаз, протянулись горные кряжи; на иных пиках ослепительно блистали под солнцем жилы кварца и пласты мрамора. Между хребтами широким клином расстелился плодородный дол: золотистые поля перемежались изумрудными пастбищами, кое-где со склонов на равнину стекала более густая зелень перелесков. Если постараться, можно было разглядеть бледные пятнышки отар и даже одиноких пастухов и пахарей.
— Маленькая, но счастливая страна.
Абакомо взглянул на отца, но тот мягко положил ладонь ему на щеку и заставил снова повернуть голову к далекому горизонту.
— Там — третий хребет, отсюда его не видать. С ним смыкаются эти две гряды, — он указал по сторонам, — и среди них лежит Междугорье, богатая Агадейская долина. Ее города ведут торговлю почти со всем миром, ее армия невелика, но знает тут каждую тропку и остудила пыл не одного десятка завоевателей, позарившихся на наши богатства. Сами же мы почитаем за благо не вступать ни с кем в военный союз и не вторгаться в чужие пределы. За это кое-кто из драчливых соседей презирает нас и ненавидит. К нам часто подсылают лазутчиков, тратят деньги на подкуп вельмож, ищут слабые места в обороне — все попусту. Кряжи, наша естественная крепость, почти непроходимы, перевалы можно сосчитать по пальцам, а горногвардейцы отважны и преданы короне. Ведь гвардию, как ты знаешь, поначалу набирали из воинов Анунны, оставшихся не у дел, и нынешние гвардейцы свято берегут чистоту своего стяга. К тому же в других государствах у нас много друзей, и когда очередной деспот, разорив своих подданных, решает поправить дела за наш счет, гвардейцы очень скоро узнают об этом и устраивают засаду на выгодной для нас позиции.
Бывает, после разгрома деспота поднимают на копья его собственные воины — неудачников не ценят нигде. Бывает, побитый нами властелин срывает зло на своем народе, и тогда к нам бегут умнейшие и честнейшие жители его страны, ведь они совершенно не выносят произвола. А здесь их ждут достойное поприще и верный кусок хлеба.
Кого, по-твоему, я беру наставниками в знаменитые храмы Инанны и Эрешкигали? Лучшие умы злополучных соседних стран. Кто очищает сердца и души агадейцев, приобщает их к нашей вере? Самые талантливые священнослужители и богословы, некогда выброшенные из разграбленных храмов Митры, Иштар и других иноземных богов. Кто преуспевает в ремеслах и торговле, кто несет службу в гарнизонах, кто развлекает публику в театрах и на площадях? Задушенный непомерными налогами ткач, разоренный поборами купец, военачальник, оклеветанный недругами, лицедей, высеченный плетьми за неосторожную шутку.
Клянусь, будь наши реки судоходны, мы бы заложили лучший в мире торговый флот, а так я вынужден обходиться лишь школой при храме Инанны, где желающие постигают теорию судовождения и кораблестроения. Мы — цари собственной судьбы, мальчик мой, но для соседей мы — колдуны. Ибо им не дано нас понять. Любой наш успех им кажется чудом, ведь залог любого успеха, по их убеждению, — подлость, свирепость, алчность, на худой конец, слепая удача. А у нашей удачи взор, как у беркута, и это многим не нравится. Не стоит рассчитывать на их любовь, сынок. Даже на миролюбие.