— Ты пойми, когда речь идет о судьбе человечества, такие понятия, как предательство и верность, теряют смысл, — в который уже раз втолковывал упрямице Бен-Саиф. — Оставь эти предрассудки нам, тупоголовым ослам. Постарайся рассуждать здраво, я тебя ни о чем другом не прошу. В мире невозможно встретить двух одинаковых людей. У каждого человека свои устремления, свое восприятие действительности, если на то пошло, свои путь в жизни. Мы не притязаем на свободу личности, не хотим заступить ей путь. Совсем напротив, мы ей предлагаем торную дорогу. Тысячи дорог! На суше, на море, в небесах! В конечном счете мы все выгадаем. Я, ты, Лун, Каи-Хан, Ангдольфо. Если договоримся соблюдать кое-какие условия. Для начала просто-напросто научимся уважать друг друга! Хотя бы за то, что мы все такие разные.
Зивилла устало вздохнула. Эти доводы она выслушала, наверное, десяток раз, ее теперь даже не тошнило. Зато на лицах Каи-Хана и Ангдольфо то и дело проглядывало отвращение. За тысячелетия мир способен измениться до неузнаваемости, но люди всегда остаются прежними. Почти не меняется численное соотношение дураков и умных, злодеев и добряков, подонков и порядочных. У одних душа светится, у других лишь смердит, как кусок дерьма. Один младенец с наслаждением отрывает бабочкам крылышки, другой обливается слезами, ненароком раздавив таракана. Можно ли научить человека уважению к ближнему? Иные считают, что с помощью пыток его можно научить чему угодно.
— Так это из уважения ты сжигаешь мальчишек заживо? — угрюмо спросила дама Когира. — Из уважения травишь людей черным лотосом, из уважения ведешь на мирную Бусару банду кровожадных гиен?
Задетый за живое, Бен-Саиф повысил голос:
— Осмелюсь напомнить, госпожа Зивилла, я солдат! Солдат из армии, которая больше века защищает свою страну от алчных чужеземцев. Известно ли тебе, сколько нехремцев участвовало в последнем набеге Токтыгая на наш пограничный форт? И кто их туда звал? Только потому, что на старости лет твой король взялся за ум, мы и хотим предложить ему выгодные условия мира. Но он должен ценить этот жест! Дорожить вашим расположением! Мы могли бы в считанные дни поставить его на колени, для этого достаточно прислать сюда две-три сотни таких, как я. Но мы хотим, чтобы он сам, по доброй воле, принес моему монарху клятву верности. Мы превыше всего ценим здравомыслие, и тот, кто сумеет его проявить, вправе рассчитывать на мирволение короля Агадеи. Каи-Хан дал слово, что в Бусаре ни с одной головы не упадет волос, если жители без боя пустят нас в город. Что это, как не жест здравомыслия и доброй воли? Отчего бы и тебе не позаботиться о благополучии бусарцев? Мы просим о сущем пустяке: потолковать с Гегридо по-родственному, убедить, что…
— Когда речь идет о чести, — перебила Зивилла, — моему дяде все едино, что родная племянница, что перебежчик из ее свиты. — Она повернулась к Ангдольфо. — Удивляюсь, почему он не украсил твоей головой крепостную стену?
Барона передернуло. Он вспомнил штыри над городской стеной — на них даисские палачи насаживали головы преступников, вспомнил перекошенное яростью лицо Гегридо. Его спасло только обещание, что Каи-Хан изнасилует Зивиллу и отдаст на потеху солдатам, если к назначенному сроку барон не вернется в лагерь целым и невредимым.
— Жест здр-равомыслия! — заорала вдруг ему в лицо глупая зеленая птица. — Пер-ребежчик!
— Хакампа! — рявкнул на нее Каи-Хан. — Закрой клюв, а не то я его вырву.
— По-р-родственному! — не унимался Хакампа. — Клятву вер-рности!
Багровея от злости, Каи-Хан поднялся во весь свой медвежий рост, и Зивилла с ужасом посмотрела на попугая, но апиец направился не к расшалившемуся любимцу, а к ней.
Нагнулся, протянул ручищи, ухватился за бархатную тунику, разорвал до живота вместе с исподней рубашкой.
— Ты слишком много болтаешь, коза, — процедил он сквозь зубы. — И слишком много о себе мнишь. Но сейчас мы с тобой узнаем, кто чего стоит.
— Эй-эй, постой! — Встревоженный Бен-Саиф бросился к соправителю Апа, но тот небрежным взмахом руки отшвырнул его, как муху. — Погоди! Это ничего не даст! У нас есть другой способ…
— Закр-рой клюв! — заорал Хакамба.
— Закрой клюв, — бросил сотнику Каи-Хан.
«Я уже знаю, кто чего стоит», — подумала Зивилла. И сказала, с омерзением глядя на Бен-Саифа:
— Закрой клюв.
* * *
Над степными травами, выбеленными свирепой жарой и суховеем, разносился тягучий скрип немазаных осей. С вершины небольшого серповидного холма за обозом следили четверо воинов в коже и бронзе; в тылу у них пересохшими губами кони срывали неаппетитную траву. Как будто и не было дождя четыре дня назад; степь изнемогала от жажды.
— Двадцать семь, — насчитал самый быстроглазый воин. Его череп, в последний раз выбритый месяц назад, зарос седой щетиной. — Перебор.
— У нас почти столько же, — возразил синеглазый, темноволосый атаман.
— Все равно перебор. — Взгляд Байрама скользил по обозу, отмечал всякие мелочи, силился проникнуть под холщовые покровы повозок. — И не сброд какой-нибудь, притертые ребята. В конном охранении — только парами, у одного стрела на луке, у другого пика в руке. Ездовые вооружены и при доспехах, сзади к повозкам оседланные лошади привязаны. Справиться-то мы справимся, да только какой ценой?
— Стало быть, непростой обоз, — задумчиво произнес атаман, — коли при нем такая охрана.
Худощавый рыжий бритунец, правая рука атамана, вытянул веснушчатую шею с огромным кадыком.
— Эге! Так это ж наши повозки! С нашего обоза. Вон та, вторая спереди, моя! Я ж ее в потемках узнаю!
— Еще бы! От нее твоей блевотиной несет за полет стрелы, — ухмыльнулся четвертый солдат удачи. Этот черный, как смоль, кушит родился в знатной семье и в юности слыл редкостным сердцеедом, даже приударял за королевской падчерицей, — за что и поплатился. Его хотели прилюдно оскопить на фасадном балконе дворца, но влюбленная принцесса упросила отчима заменить экзекуцию изгнанием. — А вон и моя таратайка! — возбужденно вскричал кушит. — Вон, с черной елдой на борту и розовыми сиськами. — И добавил с нежностью: — Ишь ты, скрипишь еще, развалюшка моя. Сколько ж мы с тобой бабенок укачали? И не сосчитать, поди.
Атаман тоже узнал повозки, и в его голове зароились десятки вопросов. Он хмуро посмотрел на своих людей. Пожалуй, один Байрам против нападения, и не робость тому причина, а здравая осторожность. Сам атаман уже твердо решил, что обоз они отобьют. Это хорошо, что бритунец Родж и кушит Ямба по прозвищу Евнух узнали повозки — они не упустят шанса вернуть свое добро. Байрам никуда не денется — поворчит, отведет душу, а потом возьмется растолковывать своим ребятам, что и как делать. Серьезный мужик. Недаром в его десятке все десять парней, всех сберег. У Роджа осталось шесть человек, у Ямбы пять, последнего воина он потерял три дня назад в деревне у речушки, когда искал спрятавшихся баб. Помешался он на этих бабах!
Атаман раскаивался, что неделю назад, в день побега из армии Дазаута, поставил кушита над десятком.