— Лучше бы он раскопал, почему ГАИ занимается извозом, — буркнул я.
— Это мелко, частный случай, — снисходительно объяснила она.
— Ничего себе — мелко. Знаешь, сколько можно зашибить, если таксовать всю ночь?
— Да где уж мне…
— И вообще, он что — кретин? Где он ночью, впотьмах, увидел следы огнестрельного ранения? Если у него так развито воображение, пусть книжки пишет. Детективы.
— Он и пишет. Мы все этим балуемся. Я, конечно, понимаю, что ты плечом на крюк напоролся, но деталь интересная.
— Так что в итоге? Коля делает себе имя? Коля ищет, чей джип? Коля расследует «дело»?
— Коля получил новую игрушку. Коля в ближайшие месяцы и не вспомнит об этой мелкой заварушке. Коля получил такую тему, что забыл о дырке в твоем плече, как о ерунде. На этом имени не сделаешь.
Я даже обиделся.
— Что же за тему нарыл твой Коля?
— Нарыл не Коля. Нарыла я. И отдала ему. Ты не представляешь, что такое для нас — тема! Их воруют, караулят, предугадывают, придумывают. Только так можно кем-то стать.
— Вот это жертва!
— Я же говорила тебе — это стоит дороже, чем гнутый бампер.
— Ну, теперь как честный человек, ты должна сказать, а я должен знать — что это за тема.
— Один депутат. Он наворочал в городе таких дел, что хватит на целый роман.
Я затушил сигарету о свою голую коленку.
— Давай свой кофе. Я созрел.
И она включила кофеварку.
Мы молча выпили вполне приличный кофе.
— Я бы все-таки оделся. Холодно.
— Но ты действительно оставил одежду в сарае.
Я выжидательно посмотрел на нее, она пожала плечами.
— Сам орал, что признаешь секс только в машине. Я еле уговорила тебя дать порулить. Хочешь, я сгоняю в сарай на твоей машине? Моя сломалась.
Я представил, как она припрется к школе, перевернет все в моей каморке, потом выйдет с моими джинсами и трусами. Нет уж, лучше я останусь тут жить.
— Мои штаны на тебя не налезут.
— Ты не подумала, как я поеду обратно?
— А почему я должна об этом думать?
— Может, ты решила, что я останусь тут жить?
— Я решила, что пьяный дебош лучше совершать на моей территории. Как я понимаю, ты любишь влипать в истории.
— Много ты понимаешь.
— Ну да, такие парни как ты любят, чтобы другие были глупее, слабее и беднее.
— Да пошла ты! — заорал я и ринулся в коридор обуваться. Ботинки оказались на месте. Результатом моего гневного порыва оказалось то, что я торчал голый, в ботинках, перед входной дверью. По сюжету, ею надо было громко хлопнуть. Но я не мог.
— Жиденькие ботиночки, — сочувственно произнесла она, глядя на мои штиблеты.
Оставалось одно. Смириться. Я прорвался под шквальным огнем охраны депутата Грача, спрыгнув с третьего этажа. Я виртуозно ушел от пули, предназначенной Ильичу, проделав фигуру высшего пилотажа. А теперь стоял абсолютно голый, в рваных ботинках, перед этой дурой и не мог хлопнуть дверь перед ее наглой рожей с породистым носом.
— Там рубашечка еще осталась, — позаботилась она.
Ну что мне было делать? Я почесал яйца. Хоть так плюнуть ей в лицо.
— Гони одежонку какую-нибудь.
— Счас, — кивнула она.
И принесла вполне приличные шелковые брюки болотного цвета.
— От бабушки остались. Она была кокетка.
Кокетка была моего размера, потому что зад мой вполне комфортно разместился в этой прелести.
— Коротковато, — вздохнула она.
— Рубашку! — гаркнул я. Она послушно притащила мою джинсовку.
— Черт, забыл постирать у тебя свои шмотки. Зато помылся. Рон, ко мне! Рон! — Рон не шелохнулся. — Рон, домой!
— Не ори, разбудишь соседей. Рокки, иди домой!
Арон встал и я, наконец, от души смог хлопнуть этой дверью. Но дверь снова открылась. Эта баба не любила, чтобы последнее слово оставалось не за ней.
— Мы увидимся? — томно свесилась она на площадку.
— На том свете.
— Хотелось бы раньше.
Ключи от машины торчали в замке зажигания. Или она действительно законченная дура, или ее так захватила необузданная страсть, что нужно было скорее дотащить меня, беспомощного, до своего дивана. Подъехав к сараю, я понял, что понятия не имею, куда она засунула ключ. Как там они говорят? В деревне у бабушки — под порогом, у дебила — за косяком. Ключ лежал за косяком.
— Петь! — услышал я за спиной знакомый бархатный голосок. Я обернулся и увидел Лилю в спортивном костюме.
— Петь, у меня в кабинете стеллаж рухнул с образцами. Дора Гордеевна сказала, что тебя можно попросить починить.
— И ты для этого приперлась сюда в такую рань?
— Нет, — надула Лиля хорошенькие губки. — У меня пробежка. А ты что, только домой пришел?
— У меня тоже пробежка.
— А! Петь, ты брюки новые купил, да?
— Да. Спортивные. Беги быстрей, а то к урокам не успеешь.
— Помчалась. — Она побежала трусцой, красиво качая бедрами. — Петь, а тебя надули! Это не спортивные штаны. Это пижамные. И они женские.
Черт бы побрал этих баб. Хочу жить с Сазоном, дружить с Мишкой, и грезить о Карине. Она настоящая женщина. Тонкая, умная, изысканная. В женщинах для меня главное не количество, а качество.
* * *
В школе ко мне прицепилась Дора Гордеевна.
— Дроздов! Вы провели в своем классе хоть одно родительское собрание?
Я только что стоически выдержал педсовет, а теперь мне грозит родительское собрание.
— А что, уже пора?
Дора так захлебнулась собственным гневом, что не смогла достойно ответить.
— Проведу! И стеллаж починю!
Дора удалилась с достоинством. И как же его провести? Публичные выступления нынче не в моем вкусе. Мало ли кем могут оказаться родители? Очутился же в патрульной машине журналист Коля Серов, да еще с фотоаппаратом, а я так увлекся игрой в прятки, что даже не заметил вспышки. Теперь нужно засветиться перед родителями, среди которых может быть хоть сам начальник уголовного розыска.
«Прокурорская проверка» появилась в школе в виде миловидной, темноглазой и очень доброжелательной девушки. Она ласково зазывала в учительскую всех по очереди и о чем-то там беседовала. Чтобы избежать такого допроса, я на переменах прятался у Лили в кабинете труда, восстанавливая развалившийся стеллаж. Лиля была так рада неограниченному доступу к моему телу, что на переменах совсем не выходила из класса и трещала без умолку.
— Петь, ты меня научишь?
— Чему еще?
— Ну, что ты там на ОБЖ показываешь? Полотенцем по ушам.
— Че-го?
— Ну, самооборона!
От неожиданности я молотком долбанул себе по пальцам, и громко выкрикнул любимое междометие Ильича. Но Лилю трудно было сбить с мысли.
— Мне девочки твои рассказывали, Петь! Ну, как грузинов вырубать. Знаешь, как ко мне клеятся? Особенно грузины!
— Лиля, — отчетливо произнес я, — я никогда не учил своих учениц вырубать грузинов.
— Ну, полотенцем по ушам, Петь!
— Да о чем речь?!
— На выходные Алиса из твоего класса поехала в область, к родственникам. На поезде. В купе ее соседом оказался грузин. Стал домагаться, приставать к девчонке:
— Хачу тэбя, хачу тэбя!
Она сидела на верхней полке. Раз его отшила, второй. А он:
— Ой, нэ магу, хачу тэбя!
Ей надоело, вспомнила она твои уроки, взяла вафельное полотенце, перекинула ему через голову, и взахлест как долбанет по ушам! Грузин упал и лежит. Минута проходит, две. Грузин лежит. Алиса испугалась. Хотела за помощью бежать, но грузин очухался, открыл глаза, встал и говорит задумчиво:
— Надо же, вроде в поезде еду. А вроде как на Кавказе побывал… Маму, папу повидал…
— Понимаете, — извиняющимся голосом начала Алиса, у нас в школе на уроках преподают самооборону и…
— Предупреждать надо, — ласково прервал ее грузин.
Всю оставшуюся часть пути он, прежде чем выйти из купе, обращался вежливо к Алисе:
— Можна, я в туалэт пайду? А? Можна в туалэт?
— Да, пожалуйста, пожалуйста, идите себе в туалэт, что вы все время спрашиваете? — отвечала Алиса. Петь, ну научи полотенцем по ушам!
Я заржал.
— Не по ушам. Она влепила ему по сонной артерии. Это и ребенок может.
— А как? — доставала она меня.
Я взял со стола чей-то недошитый фартук и набросил его на Лилькину нежную шею.
— Главное, не перестараться.
— Чтоб на Кавказ к маме-папе не отправить?
— Чтоб к праотцам не отправить, а так, кайф пусть ловят…
Дверь открылась и на пороге появилась Дора Гордеевна. С нескрываемым ужасом она посмотрела на меня, на фартук, на Лилю.
— Спасибо, Петр Петрович, — вежливо и сухо сказала Лиля, снимая фартук со своей шеи. — Я все поняла. Я хорошо поняла как можно… немного растянуть изделие.
— И не забудьте намочить ткань! — назидательно посоветовал я.
От неожиданности Дора всхрюкнула, но вдруг сменила гнев на милость.