— Тут афиняне афигенели, персы оперстенели, сатрапы сотрапезднулись, а крестоносцы хряпнулись крестцами и остались с носом! — выдает Берю.
Что в переводе на разговорный язык означает:
— Нас хотят повязать, надо рвать когти!
Но я утихомириваю его взглядом. Не можем же мы устроить ковбойскую разборку прямо в вестибюле гостиницы! Тем более, что можно смело рассчитывать на поддержку нашего посольства.
— В чем дело? — спрашиваю я.
— Узнаете позже, — отрезает легавый.
Мы не настаиваем и выходим в сопровождении двух ангеловхранителей.
— В Японии полицейских тоже называют легавыми? — интересуется Толстяк.
— Не знаю.
— Их скорее всего называют здесь утятами.
— Почему?
— Да потому, что они желтые! Это же ясно, как божий день!
Как видите, мой Толстяк весьма и весьма любознателен и не менее наблюдателен, как сказал бы мой знакомый наблюдатель со стороны двух нулей H (ООН-организация объединенных наций.).
Нас усаживают в большой черный автомобиль. За рулем сидит один тип. Я узнаю его по желчному взгляду в мой адрес — это шофер той самой тачки, у которой мы вчера прокололи шины. У меня возникает предположение, что мы можем испытывать определенные трудности с интерпретацией своего вчерашнего поведения по отношению к японским коллегам.
Телега пускается с места в карьер. Мы сидим сзади с одним из “утят”. Другой сидит рядом с водителем, но держится начеку и не спускает с нас узких и пристальных глаз.
Наша лайба черной грозой пешеходов врезается в дорожный поток.
Какое-то время мы шлифуем по центру города, and after (А затем (англ.).) выкатываемся в пригород. Так как эта дорога ведет в Кавазаки, я решаю, что нас везут на место преступления.
Но на этот раз (единственный и неповторимый) Сан-Антонио ошибается. Мы проезжаем через Кавазаки, почти не снижая скорости. Что это значит?
— Слушай, Сан-А, — бормочет его Невежество, — по этой дороге мы сможем доехать до Франции?
— Ну, ты даешь! Япония расположена на архипелаге!
— А что это такое?
— Группа островов.
Я обращаюсь к японцу, говорящему по-французски:
— Куда вы везете нас?
— В Йокогаму!
— Зачем?
— Увидите сами!
Знаете ли, ну а если не знаете, то сейчас узнаете, ваш Сан-А не может выносить, когда с ним разговаривают таким тоном.
— Помилуйте, уважаемый, — рявкаю я, — не забывайте, что вы имеете дело с иностранным гражданином. Мне не нравятся ваши манеры и вы можете за них поплатиться. Вместо ответа он безмятежно улыбается.
— Послушайте, — настаиваю я, разъяряясь, как бенгальский тигр, к хвосту которого привязали улей.
— Во Франции, для того, чтобы кого-то задержать, требуется ордер на арест, надеюсь, что у вас он тоже имеется?
Второй тип преспокойно достает из кармана мятую бумаженцию, испещренную иероглифами.
— В последнем параграфе, допущена орфографическая ошибка, — улыбаюсь я.
При этом я не замечаю, что мой японский сосед по заднему сиденью коротко бьет меня ребром ладони по шее. Можно подумать, что у меня случилось короткое кровозамыкание спинного мозга с расширением верхней правой диафрагмы, прогрессирующим выделением мокроты дифференциального компрессора и атрофия яремной вены с последующим смещением соединительного хряща в результате разрушительного подземного толчка.
Мне не хватает воздуха. Я распахнул свой хлебальник на ширину ворот Вестминстерского аббатства в день коронации, и несмотря на это не могу поймать ни одной частички кислорода для своих легких. Мне кажется, что я вот-вот откину копыта. Как вы думаете, сколько лет человек может прожить без воздуха?
Берю пытается отомстить за меня. Я вижу, как он вцепляется в глотку моего обидчика, но в это время второй хмырь с переднего сиденья награждает его ударом короткой резиновой дубинки по чану. Берю издает вздох экстаза и сползает с сиденья. В свою очередь, я тоже получаю добавку на ходу от реальности.
Бац! И я ныряю в небытие. Мы превращаемся в две неподвижные груды тряпья, сваленные в салоне машины, которая, не сбавляя хода, мчит нас в неведомое.
Глава 9
"По-о-о бескрайним водам синим,
Где звезды блещут на волнах,
Поплыву вдво-оем я с милой…”
— Эй, Берю!
Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним.
Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.
— Берю!
Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.
— Что вы сказали, месье? — лепечет он.
У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет:
— Мы случайно не встречались в Касабланке?
— Послушай, Берю…
— Я весь внимание!
— Я никогда не был в Касабланке!
— Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов…….
Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:
"Поплыву вдво-оем я с милой
На ночных капризных парусах.”
Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в кресле-каталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.
— Эй, Толстяк, возьми себя в руки!
Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты.
Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом — мы находимся в открытом море, вот почему он затянул “Синие волны”.
— Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.
Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку.
Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:
— Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?
— Можно начать с посещения замка Иф, — вздыхаю я.
— Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:
— А, собственно говоря, где мы, Сан-А?
— Вопрос, конечно, интересный!
— Да ты ведь связан!
— Почти так же крепко, как и ты.
— Неужели и я тоже?!
— Я уже, кажется, сказал тебе об этом.
— Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?
— Вряд ли это были легавые.
— Ты так думаешь?
— Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.
Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них — двое вчерашних “легашей” плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз — два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо ушей. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина.
На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор.
Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).
Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.
Слово берет старикан.