Посетителей в тот день было немного, так что после ухода стайки хихикающих школьников Глюк с Телепузом и двое их потомков остались единственными присутствовавшими в низеньком двухэтажном строении, отведенном под обитание тропических пернатых...
Первый истошный вопль, донесшийся от расположенной в сотне метров анфилады клеток с хищниками, братки прозевали, ибо заспорили о том, можно приручить тукана или нет.
Клюгенштейн утверждал, что можно и всё порывался выбить оргстекло в вольере, дабы на практике показать приятелю миролюбивый норов носатых тварей.
Телепуз же, напротив, настаивал на обратном, указывая Глюку на злого и нахохлившегося вожака стаи, расхаживавшего взад-вперед в нескольких сантиметрах от прозрачной перегородки, и недовольно зыркавшего на братков выпученным фиолетовым глазом. Аркадий возмутился таким обобщением и, в качестве доказательства своих утверждений о том, что любая птица, ежели ее хорошо накормить, признает в кормильце друга, достал из кармана пакетик с очищенным миндалем и высыпал орехи в круглое вентиляционное отверстие, прорезанное в оргстекле почти под потолком, куда человек нормального роста вряд ли бы дотянулся.
Миндальные ядра застучали тукану по голове, тот от неожиданности захлопал крыльями, заорал и метнулся в сторону, разметав по пути занятых своими делами самочек и устроив в вольере настоящий переполох.
— Вот, блин! — огорчился Глюк, глядя на мечущихся за стеклом птиц. — Ща, погоди, они успокоятся...
— А кто там орет? — Телепуз повернулся к полуоткрытой двери, ведущей из секции пернатых на улицу, и прислушался.
— Они давно орут, — спокойно сообщил хорошо воспитанный Клюгенштейн-младший, вытирая перепачканные мороженым пальцы белоснежным платочком с вышитыми по краям монограммами, составленными из букв на иврите.
— Пошли, посмотрим? — предложил Штукеншнайдер.
— Пошли, дядя Гриша, — кивнуло чадо Глюка. — Пап, ты как?
— Щас, щас, Давидик, — Аркадий махнул рукой, не отрывая взгляда от принявшего боевую стойку вожака туканов. — Идите, я вас догоню...
Телепуз с детьми направились к выходу.
Клюгенштейн достал второй пакетик с орехами, надорвал упаковку и принялся по одному забрасывать миндаль в отверстие, внимательно наблюдая за реакцией птиц и изредка приговаривая «Цыпа-цыпа...».
Но довести свой эксперимент до конца и подружиться-таки с туканами ему не удалось.
Грохнула входная дверь, и с улицы в птичью секцию влетели Телепуз с отпрысками. Штукеншнайдер в два прыжка оказался возле пожарного щита, сорвал с него покрытый толстыми слоем алой масляной краски лом и быстро продел его сквозь ручки двойной двери, заблокировав тем самым створки. Тем временем мелкие добежали до конца прохода между вольерами и остановились, тяжело дыша.
— Блин, да что это с вами? — недовольно изрек Глюк, которому в очередной раз помешали наладить взаимопонимание с туканами.
— Там тигры! — выдохнул коллега.
— Естественно, — нисколько не удивился Аркадий. — И не только тигры. Там еще львы, леопарды, жирафы и медведи есть... И страусы с павлинами. Это ж, блин, зоопарк, а не рюмочная. Ты чо детей-то пугаешь? Тигры, тигры...
— А ты жало высуни и сам посмотри! — обиделся Телепуз. — Они, блин, из клетки вырвались!
— В натуре?! — поразился Глюк.
— Отвечаю.
Клюгенштейн почесал пятерней в затылке.
— И много их вырвалось?
— Не считал, — недовольно пробурчал Телепуз. — Мне, блин, не до того было... Два или три, наверное...
— Три, — вставил словечко наблюдательный сынишка Аркадия. — Их там трое в клетке было, когда мы в прошлый раз здесь были...
— Блин, вот бардак в стране! — Глюк сплюнул на пол. — Уже клетки с тиграми не запирают! И что, блин, теперь делать?
— Братве звонить надо, — Григорий начал быстро нажимать кнопки на мобильном телефоне. — Я — Ортопеду и Садисту, а ты Диню вызвони... И Кабаныча...
— Дини сейчас в городе нет, — Клюгенштейн насупился, набирая номер на своей трубке. — Они ж, блин, с Гугуцэ в Германию уехали...
— Точно! — вспомнил Телепуз. — Ну, тогда, хоть Комбижирика... Алё! Миша! ... Миша, у нас проблемы! ...
* * *
В конце восьмидесятых годов двадцатого века Аркадий Клюгенштейн шесть месяцев работал санитаром в Военно-Медицинской Академии, на хирургическом отделении.
Как-то раз в его дежурство привезли какого-то палестинского партизана, подстреленного, как тогда говорили, «подлым израильским агрессором» в момент закладки партизаном мины под школьный автобус, всего в заскорузлых от высохшей крови бинтах и в глубочайшей коме. Военно-медицинские светила бились с ним часов двадцать с гаком, вынимая из загорелого жилистого тела осколки с пулями, и молясь, чтобы сей достойный представитель народно-освободительного движения не отбросил коньки на операционном столе. Ибо в те времена жизнь ближневосточного партизана ценилась весьма высоко, а летальный исход был крайне нежелателен и сильно помешал бы карьерному росту хирургов и анестезиологов, каждый из которых был в чине не ниже подполковника.
Короче, битва за ценную жизнь была не на шутку, а за «картавого»[11] как минимум.
Сверхсложная операция завершилась удачно, партизана заштопали и отправили в спецпалату, где подсоединили к аппарату искусственного дыхания и поставили аж три капельницы.
Ну, а Аркадий в этой самой палате мыл пол.
Просто мыл пол и все. Ему на Ближний и Дальний восток вкупе со всеми Азией и Африкой было наплевать, потому как до аванса оставалось времени как до Китая на четвереньках, а до зарплаты столько же, только пешком.
Мыл Аркаша пол, как вдруг агрегат, где пульс, температура, кардиограмма и всё прочее высвечивается, и который к больным присоединен, как-то странно запищал, забулькал и захрюкал.
Боец освобождения Незалежной Палестины зашевелился.
Ожил, короче.
Клюгенштейну интересно стало, он со шваброй ближе подошел, типа линолеум трет, ну и посматривает — что там мигает, и чего там «арафат» в коечке дергается. И тут боец открыл глаза и уставился на Аркашу вполне осмысленным взглядом, хотя и немного затуманенным от анестезии.
Глюк, не долго думая, и брякнул, типа для поддержки:
— Шалом! — и широко улыбнулся...
Что привиделось бойцу, когда он узрел перед собой носатую ухмыляющуюся харю, словно сошедшую с плаката о прелестях жизни в кибуцах, — Шин-бет[12] , пытки, публичное повешение, прогулка на катере в одну сторону, в финале которой его бы сбросили в пасть к вечно голодным акулам, — уже никто никогда не узнает.
Палестинец издал крик падающего со скалы горного козла и испустил дух.
Усилия по возвращения партизана в этот мир успехом не увенчались, а Глюк серьезно призадумался над бренностью бытия и над тем, как жить дальше...
Примерно те же мысли посетили Аркадия и тогда, когда он приник к небольшому прямоугольному оконцу на входной двери птичьей секции, и увидел вальяжно бредущего по аллее взрослого амурского тигра.
Полосатый обитатель тайги, чей вес на глаз определялся в три с лишним центнера, помахивал длинным хвостом и со стороны смотрелся вполне безобидно.
— Серьезная, блин, киса, — пробормотал Телепуз, выглядывавший из-за плеча Клюгенштейна.
— Зря ты пушки ментовские в пруд выкинул, — посетовал Глюк. — Ща бы пошли на прорыв...
Штукеншнайдер вздохнул, признавая правоту друга.
— Пап, а мы долго здесь сидеть будем? — осведомился Глюк-младший, для большей безопасности помещенный вместе с сыном Штукеншнайдера в огромный железный ящик, откуда братаны вытряхнули полтонны песка, предназначенного для противопожарных целей. Песок огромной кучей возвышался посреди прохода между вольерами.
— Сколько надо — столько и будете, — отрезал Аркадий.