Сейчас он куда больше озабочен тем, кто это столь неожиданно к нему пожаловал.
— Здравствуйте, — вежливо бормочет он. Я тронут.
— Почему бы тебе не надеть свои штаны, Дэдэ? — столь же вежливо интересуюсь я.
Он наконец замечает, что не вполне одет, и торопливо запихивает свое жалкое мужество в вытертые брюки.
— Не пугайся, дорогой, — продолжаю я, — мне только нужно кое о чем тебя спросить.
— О чем это? — каркает он.
— Помнишь ту белую собаку, которую задавили на дороге? Что ты с ней сделал?
— И вы о том же? — бормочет пьяница.
— Как это — о том же? — я аж подпрыгиваю от неожиданности.
Дэдэ трет глаза и, судя по всему, отчаянно пытается привести в действие свои одеревеневшие мозги.
— Чевой-то? — вопрошает он.
— Почему ты сказал, что я о том же?
Он снова трет глаза, и, кажется, на сей раз туман в его голове малость проясняется. До него потихоньку начинает доходить, что мое присутствие в его хибаре в такой час не соответствует не только правилам приличия, но и французскому законодательству.
— Чего вы от меня хотите? — ворчит он. — Собаку? Нет у меня собаки.
И я внезапно вижу в его глазах безумный страх. Та-ак! Это еще откуда? Чего он так внезапно испугался?
— Я не говорю, что у тебя есть собака, дружище, — увещеваю его я. Просто хочу поговорить о белой собаке. Помнишь, ты подобрал ее на дороге? Куда ты ее дел?
Дэдэ не отвечает, лишь молча переминается с ноги на ногу.
— Не стоит играть в прятки, — мягко говорю я. — Отвечай лучше: куда ты задевал ее скелет?
И тут начинается непредвиденное: Дэдэ плачет. Я обескуражен. Он ревет, как маленький, задыхаясь от рыданий, смахивая грязными лапками слезы, пуская слюну и подвывая. У меня внутри все аж переворачивается, как машина на ходу во время гололеда.
— Ну, папаша, — мурлычу я, кладя руку ему на плечо. — Что это с тобой приключилось? Что за страшное горе?
— Это не я, — хнычет Дэдэ. — Правда, не я.
— Что не ты?
— Не я взял ее ошейник!
Глава 4
А, парни? Признайте, что у малыша Сан-Антонио есть нюх! Каким идиотизмом поначалу казалось искать этот злосчастный собачий труп. Я, правда, и до сих пор не знаю, зачем он мне нужен, — чтобы это выяснить, надо переждать, когда Дэдэ перестанет хныкать. Нетрудно сообразить, что его слезы в немалой части состоят из выпитого вчера красного вина.
Из всех человеческих огорчений огорчения пьяниц — самые искренние, но и самые короткие. Не проходит и нескольких минут, как мой собеседник обретает утраченное равновесие. Он успел отрезветь, и взгляд его меняет выражение. Теперь передо мной не престарелый мальчик, витающий в облаках, а крестьянин, унаследовавший от бесчисленных поколений предков хитрость и недоверчивость. Рот у него на запоре, а глазки так и бегают.
— Вот и хорошо, Дэдэ, — одобрительно кидаю я. — Вижу, ты снова в форме. Читать умеешь? Он кивает. Достаю удостоверение.
— Видишь? Большими буквами: “полиция”. Для любого обывателя это конец. Когда перед ним произносят это слово, он вянет, как осенний салат. Дэдэ — не исключение. От испуга он икает. Потом его охватывает дрожь.
— А теперь я проясню тебе твое положение, — задушевно говорю я. Вариант первый: ты мне выкладываешь все, что знаешь насчет дохлой собаки. Я уверен, что кое-что ты знаешь, — у меня свои сведения.
Вариант второй: ты молчишь. Тогда я достаю свой шпалер и у тебя начинаются неприятности. Какие? Трудно предсказать заранее. Ты меня понимаешь?
— Но я же ничего не сделал, — бормочет он. — Я ничего такого не сделал…
— Знаю, — прерываю я. — Никто и не упрекает тебя в том, что ты что-то сделал. Просто ты знаешь вещи, о которых вот сейчас, немедленно, мне и расскажешь.
— Ничего я не знаю, господин полицейский. Ничего-ничего.
— По-моему, ты начинаешь себя плохо вести, — замечаю я.
— Не будь идиотом, а то наживешь неприятности. Ну-ка, говори!
— Я ничего не знаю, — тряся головой, продолжает дудеть он.
Вот упрямая рожа! Меня такие до белого каления доводят. Вот и сейчас, не успел я сдержаться, как мой кулак совершенно самостоятельно, без малейшего моего вмешательства, отправляется на прогулку. Приземляется он, как и следовало ожидать, точно на подбородке Дэдэ. Тот без единого звука валится на пол.
Я наклоняюсь над несчастным. Он в обмороке и уже успел напустить под себя лужу. По опыту знаю: единственное, чем его можно сейчас привести в себя, — хороший глоток чего-нибудь с градусами. Осматриваюсь и замечаю в стене лачуги маленькую дверцу. Открываю — как и следовало ожидать, внутри полно бутылок, но все до омерзения пусты. Неторопливо их перебираю в надежде найти хоть одну недопитую и натыкаюсь на ржавую коробку из-под бисквитов. Поддеваю ногтем крышку и невольно присвистываю при виде пяти красивых радужных бумажек по десять “штук" каждая. Новенькие, заразы!
Готов побожиться (почему бы и нет? все грешат, не исключая самого папу), мой новый приятель Дэдэ — отнюдь не экономный муравей в шерстяных носках. Он за радости жизни. Пьет свою долю, а если представляется возможность, то и чужую. Как хотите, а я не в состоянии представить его экономящим пару монет из своего грошового заработка.
Поэтому я беру свою находку и возвращаюсь к месту его успокоения — по счастью, еще не вечного: он как раз приходит в сознание. Я его встряхиваю; он хлопает ресницами, взирая на меня без особой симпатии.
— Веселей, — подбадриваю я его. — Держу пари, сейчас ты заговоришь.
— Я ничего не знаю! — яростно хрипит Дэдэ. Похоже, я ошибся, считая его обычным алкашом, готовым размякнуть от первого же тычка. Паренекто, оказывается, из контрастных. Однако глаза его уже узрели купюры в моей руке и наполняются ужасом: парнишка явно узнал эти бумажки и начинает портить себе кровь. Мне остается лишь активизировать сей полезный процесс. Достаю коробок, зажигаю спичку и приближаю огонек к деньгам.
— Ты всегда такой тупой, Дэдэ, или от холода отупел? — самым вежливым тоном осведомляюсь я, — Давай-ка немножко погреемся. Ты не против?
Я не ошибся: он действительно прежде всего крестьянин.
— Нет! — истошно вопит он. Я отодвигаю пламя:
— Так ты будешь говорить?
— Да. — Он морщит лоб в нечеловеческом мыслительном усилии. — Эта собака.., за ней пришли на следующий день после того, как я ее подобрал.
— Кто?
— Дама.
— Продолжай, — подбадриваю я его. — Я тебя слушаю.
— Она пришла вечером — я как раз ел суп. Спросила, не я ли подобрал издохшую собаку. Я говорю: да, мол, а что? Она как расхнычется: это ее любимая собачка, она ею очень дорожит, потому как, мол, подарок ее умершего друга… В общем, повел я ее на свалку, туда, где всегда вываливаю свой бак. Там мы псину и нашли. Дама к ней как бросится! И тут же спрашивает: “А где ошейник?” Я ей: “Какой ошейник?"
Она прямо взбеленилась: “Куда вы дели его ошейник?” А я никак понять не могу, о чем речь-то? Спрашивала про собаку — вот тебе собака… Она знай себе твердит: “Куда вы дели ее ошейник? У нее был ошейник — где он?” Я наконец сообразил — не было, говорю, на этой скотине никакого ошейника. Тут она вытащила из сумочки пистолет и орет: дескать, если не отдам ей ошейника, она меня пристрелит. А как я его отдам? Я ведь и правда…
— Знаю, — успокаиваю я его. — Ты ее нашел без ошейника.
— А, вы в курсе? — таращит глаза Дэдэ.
— В курсе, в курсе. Что дальше?
— Дальше? — пожимает плечами мусорщик, — Ну, поуспокоилась она, спрятала свой пистолет, а взамен достала вот эти бумажки. Сунула их мне и заставила поклясться, что буду молчать. Обещала, что если хоть слово кому скажу, то меня она пристрелит, а лачугу мою спалит.